Луна поднялась высоко-высоко, светлая, бледная ночь сталаеще бледнее, и далеко вокруг расстилается равнина, покрытая бледной полынью…Степь, поздно, тишина, свежесть…

И опять коренник трогает с места, и опять все путается.Кажется, что по земле, по полыни светлой мглой бежит туман, а в тумане — белаялегкая лошадь… Землемер открывает глаза — и видит, что коренник опять стоит:большой дымчатый вол лежит посреди глинистой улицы, половина которой покрытакосой зубчатой тенью, а кругом — хаты, хохлацкие Выселки. Место ровное, голое,улица широкая, а направо и налево бледно-голубые мазанки с квадратнымиглиняными трубами, такие молчаливые и грустные в этот поздний час долгой луннойночи. Ни души и ни звука. Только осторожно и прерывисто тюкают сверчки вбледно-голубых стенах с темными окошечками, слюдой поблескивающими против луны…

— Ах, дурак, дурак! — с ласковой укоризной говоритземлемер кореннику и легонько ударяет его вожжой, объезжая важно дремлющегодымчатого вола с огромными рогами.

А в третий раз он открывает глаза уже в Долгом, упершисьоглоблями в ворота своего поместья. Похоже на Выселки — только улица еще шире идлиннее, а хаты тонут в палисадниках. Набежал туман на луну, стало совсемпрохладно, за воротами хрипло и бодро кричит басом его любимый красно-золотойпетух. Землемер слезает с тележки, расправляет ноги с родственным чувством ксвоему поместью, с легкой тревогой — благополучно ли в доме? — и чутьслышно стучит кнутовищем в кухню, в крайнее окно длинного кирпичного дома поджелезной крышей, почти невидного за высокими мальвами.

И через минуту щелкает задвижка, и на крыльце, ежась изевая, появляется солдатка Василиса, босая, в короткой юбке, вся теплая итомная со сна.

— Здоровы? — спрашивает землемер, отводя глаза отее голых полных плеч.

— Слава богу, живы, здоровы, — улыбаясь ипочесывая под мышками, говорит Василиса.

— Ну, возьми лошадей, вели Кузьке распрячь…

Дома все было благополучно, жизнь текла обычно, и, каквсегда по воскресным дням, утром из зала запахло ладаном. Землемер, спавший нераздеваясь, плеснул на лицо водою из умывальника и вышел в зал. В зале былосолнечно. На столе, в простенке между окнами, выходящими в палисадник, кипелзолотой самовар. Кусочек ладана, брошенный Марьей Яковлевной в его трубу — дляпраздника, — распространял сладкий церковный запах. Марья Яковлевна,небольшая женщина лет сорока, похожая лицом на Фонвизина, мыла чашки. Землемерпоздоровался с ней, поговорил о делах…

Новостей было мало: только ссора с Иваном Павловым, которыйопять приписал в книжке.

— Такой свинья! — воскликнула МарьяЯковлевна. — Да покарал Господь! Помнишь его бланжевого быка? Картошкойподавился!

— Издох? — спросил землемер.

— И часу не прожил! — сказала Марья Яковлевна,раздувая ноздри.

Потом взглянула в открытое окно и взволновалась еще больше.

— Ну вот! Полюбуйтесь! — сказала она. — Боже,какие мои дети пошлые! Опять босиком!

Дети были в палисаднике. Толстый Котик, одетый, как девочка,важно ходил среди мальв, переваливаясь на кривых ножках. Десятилетний Павлик, худенький,хорошенький, с черными и всегда гневными глазками, закатив до самого пахаштанишки, целился из лука в воробьев. Таня и Оля, белобрысые и некрасивые, сзамиранием сердца следили за ним.

Землемер посмотрел в окно, слабо крикнул:

— Здравствуйте, наследники! — и, улыбаясь, сказал:— При чем же тут пошлость?

— Ну конечно! — воскликнула МарьяЯковлевна. — У тебя всё ни при чем! Ты уже привык потакать им!

И, видя, что землемер слушает рассеянно, с изумлениемприбавила:

— Да что это ты как блаженный какой?

— Уморился, — сказал землемер и отвел глаза всторону.

За обедом не хотелось есть и, как среди мух в жаркий день,было томительно сидеть среди густого терпкого запаха картофельного супа сбараниной, среди баловавшихся детей и крика Марьи Яковлевны. «Тоже залназывается!» — думал землемер, с кислой улыбкой оглядывая знакомую комнату,вдруг показавшуюся нестерпимо тесной, и противные украшения на ее стенах:Тамару в гробу, крещение Руси и выцветшие фотографические снимки, на одном изкоторых был он сам — в солдатской позе, в сюртуке, в белом галстуке, встаромодных штанах с раструбами, — и Марья Яковлевна — в фате, сбессмысленно выпученными глазами. Жадно хотелось пива, и, когда принесли излавочки холодную бутылку темного толстого стекла, землемер выпил все почтизалпом. Потом вышел за калитку палисадника, на скамейку.

Вечер был ясный, улица, мирная и красивая от белых мазанок иразноцветных мальв, вся розовела против заходящего солнца, блестела стеклами.Стрижи сверлили воздух, кружась над площадью, над куполом деревянной церкви. И,как всегда в хороший вечер, с площади, из окон сидельца винной лавки, неслисьрезкие, ухабистые басы и альты аристона — звуки краковяка.

Землемер слушал, весь наполняясь этими вызывающими и бьющимипо нервам звуками, с болезненным наслаждением вспоминая под краковяк, что белаялошадь была сильна, прекрасна, — и напряженно думал: «Почему дети таклюбят игру в войну, в охоту и в какие-то далекие поездки?» Потом встал и пошелк хате о. Нифонта, жившего через улицу, напротив.

Загорелый подпасок в старом дворянском картузе гнал по улицекучку темно-лиловых баранов, теснившихся друг на друга, мелко перебиравшихножками и поднимавших золотисто-розовую пыль. По тропинкам возле палисадников,среди засохшей глинистой грязи, шли бабы с подоткнутыми подолами и скоромыслами на плечах и низко кланялись поповой хате, не глядя на нее и виляякострецами. А поп, тучный, лысый, сидел на лавочке возле палисадника, однойрукой разбирал большую енотовую бороду, а другой гладил ходившего по его плечутощего котенка мышиного цвета.

— Здравствуйте, здравствуйте, Юрий Милославский! —благодушно сказал он. — Давненько не были. Небось весь земной шар смерили?

Землемер подсел на лавочку и, принужденно улыбаясь,небрежным тоном рассказал о своем видении — о том, какая «глупейшая» историяприключилась с ним в дороге.

Но на о. Нифонта белая лошадь не произвела никакоговпечатления.

— Бывает! — сказал он. — То ли еще бывает!Вон мои работники недавно жаловались: как только они в сарай, на боковую, таксейчас же козел за стеной: бя-я! А я и козлов-то сроду не водил… Слышали, какбычок-то подковал Ивана Павлова?

Землемер вспомнил однообразие зимних и летних дней в Долгом,вспомнил сон после обеда, Марью Яковлевну, выходящую после сна к чаю с желтым,смятым лицом, засиженным мухами… И, раздражаясь, сказал:

— А быка жалко, батюшка! Великолепный был бык! Бывало,бежит — земля дрожит… глаза огненной кровью налиты… Не нам чета…

— То есть как не нам чета? — удивленно спросил о.Нифонт, опуская руку, гладившую головастого котенка.