«Кто сей, омрачающий провидение словами без смысла? Препояшьныне чресла свои, как муж: я буду спрашивать, а ты отвечай мне…»

— О, какая красота! — сказал землемер, и горячиеслезы потекли из-под его ресниц.

«Знаешь ли ты время, когда рождают дикие козы на скалах? Ониизгибаются, рождая детей своих, а дети их приходят в силу, растут в поле и невозвращаются к ним. Знаешь ли ты, кто разрешил узы онагру, которому степь яназначил домом, а солончаки жилищем? Захочет ли единорог служить тебе ипереночует ли у яслей твоих? Ты ли дал перья и пух страусу? Он оставляет яйцасвои на песке и забывает, что полевой зверь может растоптать их. Он жесток кдетям своим, как бы не своим…»

— Все сила, сила! — воскликнул землемер, мысленновидя перед собой белую лошадь, с ее дико-веселым, вызывающим и беспощаднымвзглядом.

«Храпение ноздрей ее — ужас, — с безумным восторгомвспомнил он стихи о лошади в книге Иова. — Роет ночью землю и восхищаетсясилою. В порыве ярости глотает землю и не может устоять при звуке трубы. Призвуке трубы издает голос: „Гу! Гу!“ — и издалека чует битву, громкие голосавождей и крик…»

— А верх путей его! — дерзко и громко, точно вбреду, сказал землемер. — Верх путей его — бык Ивана Павлова… бегемот…левиафан…

«Сила в чреслах бегемота и крепость в мускулах его.Поворачивает хвостом своим, как кедром. Жилы же на бедрах его переплетены. Ногиу него, как медные трубы. Кости у него, как железные прутья. Это — верх путейБожиих…»

Но тут из прихожей послышались голоса вернувшихся из школыдетей, потом чьи-то тяжелые шаги, и в комнату быстро вошла взволнованная, всяпахнущая осенней свежестью Марья Яковлевна.

— Полюбуйтесь! — воскликнула она. — ИванПавлов капусту прислал! Ну, пря-ямо смотреть не на что! Кочерыжки одни!

Землемер сморгнул слезы, нежно и жалко улыбнулся иотвернулся к окну…

1907–1929

I

В этот вечер мы встретились на станции.

Она кого-то ждала и была рассеянна.

Поезд пришел и затопил платформу народом. Пахло лесом последождя, каменным углем. Знакомых было так много, что мы едва успевалираскланиваться. Но того, кого она тревожно искала глазами, не было.

Поезд тронулся, и она остановилась, глядя широко раскрытымисиними глазами на мелькающие вдоль платформы вагоны. В окнах, на площадках —всюду были лица, лица. Но того лица, что было нужно, не было.

Наконец стена вагонов оборвалась, мелькнул задний буфер,поезд стал уменьшаться, сокращаться в пролете между зелеными лесами. Наопустевшей платформе тонко блестели длинные полоски дождевой воды, голубой отнеба.

Платформа была в тени, — солнце скрылось за ее навесом,сзади нас, но дачи в лесу, напротив, были еще озарены и весело горели стеклами.Где-то страстно и отчаянно, в нос, заливался граммофон; где-то щелкали шарыкрокета и раздавались мальчишеские крики… Даже не взглянув на меня, она короткосказала: «Пройдемтесь немного», — и я пошел.

За станцией в глаза ударило яркое вечернее солнце, но дальшестоял тенистый лес. И мы долго шли его прохладной просекой, по корням иутоптанным, упругим тропинкам, возле грязной дороги, среди зеленых лимов, осини густого орешника, задевавшего нас бархатистой листвой. Она шла впереди, и яглядел на ее юбку, подолом которой она обвила себе ноги, на клетчатую кофточку,на тяжелый узел ее кос. Она ловко выбирала места посуше, наклоняясь от веток.

— О чем вы думаете? — спросила она раз, необорачиваясь.

— О ваших ботинках, — сказал я. — О том, чтоони не на французских каблуках. Не верю женщинам на французских каблуках.

— А мне верите?

— Верю…

Но вот просека кончилась, мы очутились на солнце, наоткрытом зеленом бугре, и она остановилась и обернулась.

— Какой вы милый! — сказала она. — Идет себеи молчит… У меня неожиданный прилив нежности к вам.

Я ответил сдержанно:

— Спасибо. Это в горе бывает.

Она широко раскрыла глаза.

— В горе? В каком горе?

— Но ведь я знаю, что вы кого-то напрасно ждали. Знаю ито, что сейчас вы предложите мне догонять вас.

— Угадали. Хотите?

Я подошел к ней и, взяв за руки, слегка притянул к себе. Онаотклонилась.

— Нет, — пробормотала она. — Нет… Ради бога…

И, помолчав, ловким движением выдернула руки, подхватилаюбки и побежала с бугра в разлужье.

Направо и налево были овраги, заросшие лесом, впереди —широкая лощина, покрытая рядами скошенного сена, почти вся в тени. Сбежав вразлужье, она остановилась на границе этой тени, в блеске низкого солнца. Но,подпустив меня на шаг, прыгнула через канаву и пустилась по лощине. Я прыгнулза нею — и вдруг с неба посыпался легкий, быстрый, сухой шорох, а на взгорьеналево пала легкая, чуть дымящаяся радуга.

— Дождь! — звонко крикнула она и еще быстреепобежала по сверкавшему под ливнем лугу.

Половина его, еще озаренная солнцем, дрожала и сияла встеклянной, переливающейся золотом сети, — редкий крупный дождь сыпалсяторопливо и шумно. Видно было, как длинными иглами неслись с веселого голубогонеба, из высокой дымчатой тучки, капли… Потом они замелькали реже, радуга навзгорье стала меркнуть — и шорох сразу замер.

Добежав до стога, она упала в него и засмеялась. Грудь еедышала порывисто, в волосах мерцали капельки.

— Попробуйте, как бьется сердце, — сказала она,взяв мою руку.

Я обнял ее, наклонился к ее полуоткрытым губам. Она несопротивлялась.

Потом тихо отстранила меня и отвернула от меня зардевшеесялицо. Она перекусывала сухой стебелек и блестящими глазами рассеянно смотрелавдаль.

— Это первый и последний раз, — сказалаона. — Хорошо?

— Хорошо, — ответил я.

Она пристально посмотрела на меня.

— А вы хоть немножко любите меня? Мне так хорошо свами, я так счастлива! И не ревнуете меня ни к кому… То, что я ждала кого-то,право, не имеет ни малейшего отношения к нам… Ну да, он уже и официально мойжених, и скоро я стану графиней Эль-Маммуна… Почему? Не знаю… Просто потому,что я его боюсь…

Она протянула мне руки с намерением подняться. Я поцеловалсперва одну, потом другую.

— А теперь пойдем, — сказала она.

— Куда?

— Еще немного по лугу…

Я поднял ее — и она мельком, застенчиво улыбнулась. Потоммилыми женскими движениями поправила волосы, глубоко вздохнула свежестью луга…В лесу, то там, то здесь, глухо куковала кукушка, оттеняя глубину и звучностьего после дождя, высоко в небе плыли и таяли теплые дымчатые облака сзолотисто-алыми краями…