— Трудно это…

— Тогда я возьму на себя этот труд, — сказалая. — Ты не смеешь делать меня жертвой своей нелепой любви.

— Я все смею, — сказал он, в упор глядя наменя. — Мне терять нечего.

Я отвернулась и пошла.

Мокрые рельсы, покрытые тающим снегом, сбегали сверху, сосныи ели шли оттуда по обрывам. В сумерках, в тумане можно было скорее чувствовать,чем различать, их лиловые пятна. И надо всеми этими хмурыми горами стояла такаятяжкая тишина заоблачного царства, которая исключала малейший признак жизни. Ивдруг в старой ели, стоявшей возле дороги, послышался шорох. Помните сову? Яименно здесь вспомнила ее и после этого решила непременно написать вам. Этобыла, конечно, не сова, это был королек, — кажется, самая маленькая извсех существующих птиц. Серенький, вспорхнул он с мокрого, дымящегося рукаваели, сел было на дорогу — и тихо перелетел к обрывам налево, в туман…

Представляете себе этот вечер? Мглистые стены бора, мокрый,бледный снег вдоль дороги, дымные пропасти, где висит густая аспидная мгла… Акоролек спокоен. Его не пугает зимняя горная ночь. Он проведет ее где придется— предоставив себя чьей-то высшей защите. А вот у меня нет веры в эту защиту.

Сейчас лягу спать в этом пустом ледяном номере, пахнущемсосною, и, когда потушу огонь, буду думать о том, что я за облаками, внастоящем царстве смерти. Он лежит в соседнем номере и глухо кашляет. Это нечеловек, а какие-то погребальные дроги. Я ненавижу его всей душой!

Если встретимся и я буду свободна, поцелую ваши руки отрадости — делайте тогда со мной, что хотите. Нет — так тому и быть…»

III

Но и это письмо дошло до меня бог знает когда. Из Москвыпереслали его в деревню. Там оно провалялось чуть не три месяца, потом колесилопо югу. И получил я его уже в начале марта, перед отъездом из Крыма.

Тронуло оно меня, взволновало — ужасно.

Но что написать в ответ, что сделать? Я долго думал над этими придумал только одно, прости меня, Боже:

«Поеду-ка и я через горы на лошадях».

На крымских горах тоже висел туман. Но была весна, мне былодвадцать восемь лет…

На Ляй-лю, в грязной корчме на перевале, я пил кислоекрасное вино, пока перепрягали тройку. Все тонуло во мгле, проносившейся поветру мимо окошечка корчмы… Я вынул письмо, перечитал его — и у меня забилосьсердце.

«Ах, милая, чудесная! Но что сделать? Что сделать?»

В корчме не сиделось. Я вышел на воздух…

Туман розовел, таял. В мглистой вышине светлело, теплело. Внебесах, в дыму облаков обозначалось что-то радостное, нежное… Оно росло,ширилось — и внезапно засияло лазурью…

Надо написать, — непременно!

Но что? Куда?

Над горной пустыней, окружавшей меня, сиял легкий лазурныйкупол. Но еще долго курились зубчатые утесы над стремнинами, пока не блеснулонаконец солнце. И тогда от тумана не осталось и следа. Небо раскрылось надгорами во всей своей необъятности, далеко зазеленело в чистом воздухе волнистоеплоскогорье. Ветер тянул с севера, но он был ласков, мягок. И, опьяненный этимветром, я пошел к обрывам, чтобы еще раз взглянуть на море.

Исполинская дымчатая тень в радужном ореоле пала от меня вгустой зыбкий пар под обрывом. Бесконечная, изрытая равнина сгустившихсяоблаков — целая страна белых рыхлых холмов — развернулась перед моими глазами.Вместо бездонных стремнин и скал, вместо прибрежий и заливов, до самогогоризонта простиралась подо мною эта равнина, необозримым слоем повисшая надморем. И вся сила моей души, вся печаль и радость — печаль о той, другой,которую я любил тогда, и безотчетная радость весны, молодости — все ушло туда,где, на самом горизонте, за южным краем облачного слоя, длинной яркой лентойсинело море…

Колокольчик однообразным дорожным напевом говорил о долгомпути, о том, что прошлое отжито, что впереди — новая жизнь. Старая дорожнаяколяска, старая почтовая тройка, ушастый ямщик-татарин на высоких козлах рядомс увязанными чемоданами, дружный топот копыт, под несмолкающий плач колокольчиков,бесконечная лента шоссе… Долго я оборачивался и глядел на сизые зубцы скал,вырезывающихся на сини пустого неба… А тройка, под заливающийся звон и топот,катилась и катилась все ниже и ниже, все глубже и глубже, в лесистые живописныепропасти, все дальше и дальше от перевала, вырастающего и уплывающего в небо.

Здесь, в этих молчаливых горных долинах, стояла прозрачнаятишина первых весенних дней, красота бледно-ясной лазури, черных голыхдеревьев, прошлогодних коричневых листьев, слежавшихся в кустах, первых фиалок,диких тюльпанов.

Здесь еще только начинали зеленеть горные скаты, отдыхая отстужи и снега. Здесь хрустально чист и свеж был воздух, как бывает он чист исвеж только ранней весной…

И казалось мне тогда, что ничего не нужно в жизни, кроме этойвесны и дум о счастье.

А в конце марта, будучи уже в деревне, на севере, янеожиданно получил — почтой, через Москву — телеграмму из Женевы:

«Исполняя волю покойной, сообщаю вам, что она скончалась 17сего марта. Эль-Маммуна».

1909–1926

С горы, по наглаженной, ухабистой дороге, спускался к рекестудент Воронов. Возле моста, положив руки на костыль и глядя на реку, стоялкакой-то маленький человечек.

Изумрудные льдины лежали вокруг темно-лиловой проруби.Голоса баб, полоскавших белье, звонко раздавались в морозном воздухе. Солнцескрывалось сзади, за горою, снежная долина вся была в тени, но оконца изб икресты церкви на противоположной вороновской стороне еще горели лучистымзолотом.

Глубокие январские снега, огромные снежные шапки на избахалели. Красновато чернел и сквозил возле церкви сад вороновского поместья,густо и свежо темнели сосны палисадника перед его домом. Дым из труб домаподнимался в чистое зеленое небо ровными фиолетовыми столбами.

Казалось, что стоявший возле моста любуется.

Мимо него, со скрипом, раскатывались, неслись розвальни:шибко возвращался обоз порожняком. И он благоразумно отошел к сторонке.

— Держись, срежу! — крикнул один из обозчиков,сани которого раскатились особенно лихо.

Стоявший обернулся, что-то крикнул в ответ… И, махнув рукой,закашлялся.

Студент сбежал к мосту, — он все кашлял. По вытянутойшее и склоненной голове, по тому, как он отставил костыль, опершись на негообеими руками, видно было, что кашель затяжной, мучительный. Но, должно быть,притворный: верно, это был дурачок, бродяга по святым местам, и, верно, онзаметил барина.

Студент поравнялся с ним, заглянул ему в лицо, подсамодельную шапку с наушниками и назатыльником, мехом внутрь. Тогда он смолк,низко поклонился и, отдуваясь, медленно побрел по мосту, с визгом вонзая вморозный снег железный наконечник костыля. Худые ноги в больших лаптях елеволочились…