— А так, — резко сказал землемер и почувствовал,что у него похолодели руки. — Сила! Я вот поехал как-то прошлой осенью вгород, а в городе зверинец, а в зверинце — лев. Сижу вечером в номере, а стеклатак и заливаются! У меня, понимаете, свечка едва коптит, номеришко вонючий,зеркальце на стене от духоты и самоварного пара побелело, а он — как хватит,хватит! Открыл я окно — темь, дождь, все забились в свои жалкие хибарки, а онтак и панует над городом! Ах, отец Нифонт, — страстно прибавил землемер,начиная дрожать от волнения, — все-таки нет ничего на свете хуже бессилия!

— Ну, это дело другое, — сказал о. Нифонт. —А то я не понял сперва, какую мысль вы хотите провести. Понятно, страшная сила!Пишут, будто лев может хвостом быка убить…

Землемер вдруг ляскнул зубами. Раскрасневшееся солнце толькочто село за площадью, и все сразу потускнело, поблекло. Неприятный ветер, пыляпо площади, добежал до поповой хаты, зашумел в мальвах, и землемер вдругдернулся и стукнул зубами от холода. Торопливо простившись с о. Нифонтом, онторопливо перешел улицу, торопливо вошел в дом и, не зажигая огня, бросился напостель в своем кабинете — узкой комнате возле зала. В голове, певшей краковяк,вертелась назойливо-мучительная мысль о детской любви к войне, а нывшее теложадно просило одеял, шуб, полушубков. Перепуганная Марья Яковлевна бегала потемным комнатам, одевала его чем попало, а он видел, что со всех сторонсыплются на него белые лошадиные черепа, заваливают столы, стулья, — изадыхался от духоты, жары под этими черепами… А стекла дрожали от далекогольвиного рева… Он вспомнил, однако, что это не рев, а гром, и, открыв глаза,услышал шум ветра за окном, увидал какой-то золотой сполох, озаривший комнату…

— Марья Яковлевна! — крикнул он слабо.

— Лампу заправляю, — откликнулась Марья Яковлевнаиз зала.

И землемер опять потерял сознание.

Приехавший на другой день к вечеру земский врач, человек сизумленными глазами, в очках, с густой огненной бородой и в парусиновомбалахоне, сказал, что у больного воспаление легких.

Через несколько дней, в первый раз придя в сознание, онузнал Марью Яковлевну, понял, что он дома, что на столике возле кровати горитсвечка. Но бока были так крепко скованы острыми, нестерпимо режущими при каждомвздохе железными обручами, глазные яблоки так ломило, а дрожащее пламя свечибыло окружено таким печальным и большим мутно-радужным шаром, что он поспешилповернуть голову к стене, к ковру, на котором был изображен очень прямо сидящийтурок в тюрбане, в огромных шароварах и с мундштуком кальяна в руке.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — сдерживая слезы истараясь говорить ровным голосом, спросила Марья Яковлевна.

Но больной не ответил.

Все было так чуждо ему, так скучно, что ответить не хватилосилы. А свет дрожал, краснел, турок в тюрбане рос, расплывался, принималсказочные очертания…

Второй раз сознание держалось дольше. В комнате было темно,Марья Яковлевна похрапывала в кресле, за окном синела лунная ночь. И землемервспомнил, как много лет тому назад, когда у него было первое воспаление, он воттак же пришел в себя поздней ночью в темной комнате… И всю душу его охватиланевыразимая тоска. Как молод он был тогда, как восхитительна была даже болезнь!Он целый год жил тогда дома, выгнанный за курение из реального училища,готовился в землемерное, пропадал в поле с ружьем и собакой… В жаркийапрельский день он напился из ледяного хрустального ключа в голом и веселомвесеннем лесу — и слег. Болезнь была тяжелая, по ночам жар доходил до сорока,но что за ночи стояли тогда! Голова пылает, по телу идет острый колючий холод,а лунный свет так дерзко и ярко сквозит в щели ставни, и соловьи наполняют весьсад таким ярким ликованием, что весь мир кажется сновидением… И во всемсуществе была непоколебимая вера в выздоровление.

Уверенность эта была, впрочем, и теперь. И так оно ислучилось. На седьмой день больной уже ел бульон, пил чай и просто, спокойноразговаривал.

Был он желт, слаб, голова и борода у него сильнопоседели, — не сдались только одни густые строгие брови, — но этоочень шло к нему. Лицо его стало чище, красивее. Марья Яковлевна с радостьюрассказывала, как он бредил, какую чепуху он говорил иногда, про какую-то белуюлошадь, и землемер улыбался с ласковой снисходительностью к самому себе.

И с такой же улыбкой, с грустным и приятным сознанием своейслабости, вышел он в первый раз после болезни в зал. Казалось, что уже многолет не видал он знакомых комнат.

Глаза у него стали темнее, больше и смотрели на всеудивленно, внимательно. На ногах были мягкие туфли, под пиджаком и рубашкойласково грел тело лифчик из лисьей шкурки. Никуда не нужно спешить, ни о чем ненужно заботиться, — давно не бывало у него таких отрадных дней! Но он ужетвердо знал: это его последняя осень.

В кабинете он снял с полки Библию и развернул книгу Иова. Настоле лежали какие-то гвозди, старые планы, рассыпанные патроны папирос… Онприладился с краю и зачитался.

Потом положил локти на книгу и загляделся на кривую лесовку,росшую на пустыре за окном.

Да, вот был человек непорочный, справедливый,богобоязненный. Был он богат, здоров, счастлив. Но истребил сатана, с изволенияГосподня, все его имущество, истребил всех чад его и поразил его проказою отподошвы по самое темя. И взял человек черепицу, чтобы скоблить себя ею, и селна пепел вне селения. И открыл уста свои и страстно проклял день свой.«Погибни, — сказал он, — день, в который я родился, и ночь, в которуюсказано: зачался человек! Дыхание мое ослабело; дни мои прошли; думы мои —достояние сердца моего — разбиты; ночью ноют во мне кости мои: ибо летам моимприходит конец, и отхожу я в путь невозвратный. Скажу Богу: за что ты со мноюборешься? За что гонишься за мною, как лев, и нападаешь на меня, и чуднымявляешься во сне? Но не ответит мне Бог!»

Было в простоте этих слов, в образе безумно-вдохновенногопрокаженного, сидящего в пустыне за селением, скребущего черепком гнойные ранысвои и проклинающего жизнь от колыбели до гроба, что-то столь древнее и в то жевремя столь близкое во все времена каждому человеческому сердцу, что преждеземлемер был не в силах читать этих слов. Но теперь он прочел их спокойно имедленно, чувствуя себя почти равным Иову в безнадежности. Потом остановился насловах Сафара:

«Можешь ли ты постигнуть вседержителя? Он превыше небес: чтоможешь сделать? Глубже преисподней: что можешь узнать? Но пустой человекмудрствует, хотя человек рождается подобно дикому осленку…»

«Вот и ответ дикому осленку!» — подумал землемер, глядя всумерки.

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей! —вслух сказал он, и брови у него страдальчески сморщились и задрожали.

Он представил себе свое детство, младенчество, — ипочувствовал невыразимую жалость к этому бедному маленькому «осленку»,неизвестно зачем пришедшему в мир и осмелившемуся мудрствовать. Что ответит емуБог «в шуме бури»? Он только напомнит безумцу его ничтожество, напомнит, чтопути Творца неисповедимы, грозны, радостны, и развернет бездну величия своего,скажет только одно: «Я — Сила и Беспощадность». И ужаснет великой красотойпроявления этой силы на земле, где от века идет кровавое состязание за каждыйглоток воздуха и где беспомощней и несчастней всех — человек.