просто глупые. Если мы признаем это, все встанет на свои места, и нам не придется упражняться в софистике, защищая Священное Писание от справедливых обвинений.

– Господь с вами, ваше сиятельство, вы только подумайте, о чем вы говорите! – с возмущением вскричал Ульрих. – Разве под силу было бы человеку создать такую книгу? Разве под силу было бы человеку так воздать хвалу Богу! Разве мог бы человек своим умом дойти до этого?

– Если бы какой-нибудь один человек написал всю Библию, от начала и до конца, я бы мог с вами согласиться в том, что труд сей слишком удивителен, дабы быть созданием рук человеческих. Но, учитывая, что писалась Библия многими людьми, на протяжении веков, я удивляюсь иному: почему она столь несовершенна? С таким-то количеством людей, работавших над Библией, с такой-то массой времени, потраченной на нее, можно было создать книгу и получше.

А что касается хвалы Богу, – перестаньте, месье Ульрих, кривить душой! Тому Богу, который предстает перед нами в Ветхом Завете, хвалу воздавать можно разве только от страха. Он жесток, беспощаден, вероломен и несправедлив. Он подобен тем восточным деспотам, которых так блестяще показал Плутарх в своих «Жизнеописаниях». Эти деспоты любили лесть, раболепство, богатые приношения. Беда рассердить деспота: если он приходил в ярость, то уничтожал целые народы, не разбирая правого и виноватого, старого и малого. Деспоты брали в заложники детей и убивали их в отместку родителям; деспотов не пугала кровь, они лили ее по своему капризу; по капризу же они либо отнимали жизнь, либо оставляли ее. Ни один из их подданных не мог знать, что его ожидает: возвышение не по заслугам или гибель без вины. Таков и наш ветхозаветный Бог.

– А Иисус? – взволнованно вскричал Ульрих, лицо которого покрылось красными пятнами. – Иисус милосерден, Иисус – это высшее Добро и Любовь! Но сын не похож ли на отца, не слепок ли это отцовский?

– С чего вы взяли, что сын должен быть похожим на отца? – иронически улыбнулся граф. – Яблочко от яблоньки далеко может укатиться. Ваш аргумент слаб, но дело не в этом. Идея милосердного Бога – это уж полное сумасшествие или издевательство над здравым смыслом. Все, что происходит в нашем мире, начисто отвергает идею присутствия в нем милосердного Бога. Жестокости мира хорошо объясняются жестокостью Бога, но если Бог – не жесток, отчего в мире творятся жестокости, почему Бог допускает это?

О, я знаю, что вы сейчас скажете, месье Ульрих! Испытание человека, воздаяние в загробной жизни и все такое! А я помню случай, когда мы воевали с турками и отбили у них один христианский город, который они захватили на короткое время. В том городе турки согнали в цейхгауз и сожгли живьем всех горожан. Сожгли женщин, стариков и детей, – мы видели их обугленные трупы. И где был ваш милосердный Бог, когда дети живьем горели в огне? За что они умерли в таких страданиях? За грехи родителей? Нет, не может быть, не милосердно это со стороны Бога! Для того чтобы получить Царствие Небесное? Еще более немилосердно, – зачем жечь детей живьем, когда по одному мановению божьему они и так получили бы вечное блаженство в раю? Нет, что-то здесь не то! Либо Бог милосерден, но не всемогущ, а в иных случаях просто бессилен в борьбе со злом, либо Бог – жестокий и немилосердный деспот, – либо… либо Бога нет.

– О, Иисусе! – простонал Ульрих, утирая крупные капли холодного пота, выступившие на его челе. – А я считал вас нашим человеком. Вы ходили на мои проповеди.

– Да, ходил. Признаться, мне интересно было вас послушать. Вы пытаетесь пробиться к сердцу человека, и мне любопытно посмотреть, что у вас получится. К тому же, наша церковь с ее попами, монахами, обрядами, реликвиями, святыми мощами вызывает у меня такое отвращение, что я готов в индусы записаться, лишь бы быть подальше от «правильной веры».

– Бог выведет вас на истинный путь! – воскликнул Ульрих.

– Будем надеяться. До сих пор я шел путем отрицания… Но сменим тему. Я не спросил вас, месье Ульрих, как вам живется в моем замке, не правда ли здесь великолепно?

– Да, очень красиво.

– Я построил этот замок для моей третьей жены, она была такой романтичной. К сожалению, романтизм ее и сгубил: увлеклась молодым дворянином из древнего рыцарского рода. Дворянин ее, бедняжку, соблазнил, а после бросил. В этом самом замке она и умерла… от тоски, должно быть.

Мне не везло с женами, – продолжал граф Рауль со вздохом. – У меня их было общим числом семь, и все скончались при необычных обстоятельствах. В связи с этим обо мне даже ходят всякие мерзкие слухи, но кто бы только знал, чего стоило мне семерное супружество и семерное вдовство! Я совсем потерял интерес к женщинам; поверите ли, по дороге сюда я отказался от трех выходивших замуж прелестных крестьянских девушек, с которыми имел полное право провести первую брачную ночь… Но я хотел о чем-то потолковать с вами, месье Ульрих…

– Вы начали говорить об этом замке, – напомнил ему Ульрих.

– О замке?.. Да, замок великолепен… Горы, озеро… Но нет, черт возьми, не о замке я хотел с вами говорить, – сморщил лоб Рауль. – Ах, да! Ведь специально приберег это под конец разговора, для пущего эффекта, а сам заболтался и забыл! Дьявольщина, забыть о таком важном известии! Воистину, «старость медлительная подходит тихой стопою»… Утром я получил письмо из нашего города. Поздравляю вас, месье Ульрих: в городе восстание, и успешное! Его преосвященство, наш милый епископ, сначала публично отрекся от сана со словами: «Да послужит мой пример укреплению подлинной веры Христовой», а потом бежал из города, переодевшись монашкой. Епископский дворец разгромлен, собор Умиления Девы Марии, в котором вы проповедовали, – тоже. Всю церковную утварь растащили, а принадлежности богослужения сожгли. Серебряные раки с мощами святых, хранившиеся в соборе, притащили на монетный двор и переплавили в слитки серебра, а кости святых выбросили на помойку.

– Боже мой! – Ульрих покачнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть.

– Что с вами, месье? – искренне удивился граф. – Отчего вы побледнели? Вы должны радоваться, ведь сбывается то, о чем вы пророчествовали. Христианство очищается от грязи, и принимает свой первозданный вид. По-моему, еще святой Афанасий утверждал, что храм Божий внутри нас, – причем же тут священники и церкви, почерневшие скелеты и гнилые тряпицы от одежды.

– Не Афанасий, а апостол Павел сказал о храме Божьем внутри нас, – слабым голосом произнес Ульрих.

– Ну, пусть Павел, – согласился граф Рауль, поглаживая