Через два месяца после смерти Чжу Ли Воробушек сопровождал Кая в дом высокопоставленного чиновника, проживавшего по улице Чанлэ. На улицах были беспорядки — банды хунвейбинов воевали за территорию и влияние. Однако дом чиновника казался чуть ли не другой страной, тишину в которой хранили свитки и картины на стенах. Свет, падавший через витражные окна, был невозможного сапфирово-синего цвета.

— Этот рояль поступил недавно, — сказал чиновник, провожая их в комнату с высоким потолком. Откуда или от кого поступил — он не уточнил. — Поскольку инструмент слишком ценен, чтобы оставаться здесь, партия отправляет его в Пекин.

Молоденькая девушка в платье в цветочек вынесла им горы еды и питья. Воробушек глядел на чистые бортики своей тарелки, а чиновник тем временем распространялся про госпожу Мао, новые образцовые оркестры и заново отстроенную Центральную филармонию в Пекине.

— Товарищ Воробушек, — сказал чиновник, промокая губы белоснежной салфеткой, — ваши сочинения пришлись по нраву директору консерватории, верно я говорю? То есть, конечно же, бывшему директору, — он дружески улыбнулся. — Хэ Лутин несколько закоснел в своих привычках, вы не находите? К счастью, многое изменилось. Настало время для новой музыки, для революционного реализма, какой и подобает нашей Великой пролетарской культурной революции.

— Труд товарища Воробушка — образцовый пример того, какой могла бы быть эта новая музыка, — сказал Кай.

Чиновник кивнул. Воробушку он сказал:

— Повезло вам иметь такого обожателя, а?

Над ними крутился потолочный вентилятор, издавая монотонный отупляющий звук.

На блюде цвета морской волны были разложены сигареты Front Gate, Hatamen и «Госэкспресс 555» — а с ними и иностранные, каких Воробушек никогда не видел. Он попробовал Davidoff и Marlboro, и сигареты оставили на губах неожиданное послевкусие, не то сладкое, не то резкое.

Чиновник жестом поторопил Кая к роялю. Кай сел за тот, немного подумал и заиграл — по памяти — переложение для фортепиано Третьей симфонии Бетховена, «Героической». Части, которые он играл, были перетасованы и спаяны вместе так, что Воробушку казалось, будто эта музыка сочиняется в этот самый момент — или, точнее, будто ее в этот самый момент разнимают на части. Название симфонии — перевел, обернувшись к чиновнику, Воробушек — «Героическая». Чиновник поднял бокал.

— За товарища Бетховена, нашего революционного собрата!

— За нашу славную революцию, — отозвался Воробушек.

Когда траурный марш принялся медленно очерчивать вторую часть симфонии, глаза чиновника наполнились слезами.

Как это он никогда не замечал, нетрезво подумал Воробушек, насколько глубоко может гнездиться музыка? Его гипнотизировала безупречная гладкость всех фасадов — не только квартиры, но и всех в комнате и даже, возможно, самого Бетховена.

— Дирижер Ли Дэлунь просил именно вас, — сказал чиновник. Он обращался к Каю, и глядел он расчетливо. — Он говорит, что вы самый одаренный пианист в Шанхайской консерватории. А классовое происхождение у вас образцовое.

Потолочный вентилятор пискляво, пронзительно засвистел. Звуки словно вспороли воздух крошечными порезами.

— «Я хочу, — пьяно процитировал чиновник, — чтобы гости за столом не переводились и в чашах не иссякало вино»[12].

После обеда, когда чиновник сказал, что они могут быть свободны, Воробушек пошел с Каем к тому в комнату — в ту самую комнату, где когда-то они встречались с Профессором, Старой Кошкой, Сань Ли и Лин.

— Воробушек, возможности никуда не делись, — сказал Кай. Они лежали рядом, соприкасаясь лишь кончиками пальцев. — Консерваторию закрыли, но Центральная филармония под защитой мадам Мао. Пусть же они защитят нас. В Пекине все будет по-другому… Ты пишешь музыку?

Воробушек покачал головой.

— Нельзя нам бросать наши жизни, — сказал Кай. Слова его словно рассыпались, едва коснувшись воздуха. — Нельзя.

Нам, подумал Воробушек. Нам. Он не мог даже выговорить этого слова.

— Помнишь, что я тебе рассказывал? — сказал Кай. — Моим родителям и сестрам не к кому было податься. Они были из деревушки, до которой никому вообще дела не было. Я не собираюсь снова через это проходить. Я не исчезну. Я отказываюсь.

Той ночью Воробушку не давал спать яркий шов света под дверью Кая. Рука Кая, лежавшая поперек его живота, была тяжелой и влажной, и он накрыл ее своей. То, что он чувствовал, нельзя было больше отрицать. И все оно успело перемениться. Они происходили из столь разных миров, стремились к разному будущему, и страх, двигавший Каем, не имел власти над Воробушком. Они с отцом не смогли похоронить Чжу Ли как положено. Прокофьев хоть запись и искусственные цветы получил. Власти забрали тело Чжу Ли, пока Воробушек с отцом стояли и смотрели. Нет, не стояли и не смотрели. Отец превозносил Председателя Мао, партию и народ. Выбора у них не было, и все же у них вышло до тревожного убедительно, словно играть Баха было не сложнее, чем повторять слова Председателя Мао. Гордость и искусность, победа и скорбь — оркестровый язык подарил Воробушку обширный репертуар чувств. Но презрение, вырождение, отвращение, ненависть — как насчет чувств такого вот сорта? Сочинил ли какой композитор для них язык? Было ли какому слушателю до этого языка дело?

Чжу Ли сидела на краешке матраса — такая живая, что это они с Каем казались наваждением.

— Воробушек, ты разве еще не понял? — сказала она.

Он спросил, на что же в этом мире способен простой звук.

— Единственная жизнь, что имеет значение, — сказала она, — у тебя в голове. Единственная истина живет незримо и ждет, даже когда ты закроешь книгу. Тишина — это тоже род музыки. И конца ей не будет.

На западе, на сухом ветру пустыни Ганьсу, Большая Матушка и Завиток наконец обрели Вэня Мечтателя. Воробушек уставился на наваждение перед собой и разрыдался.

Выражение шан си тьен (上西天) означает «отправиться на западное небо» или «вознестись в западное поднебесье» — то есть перейти западную границу, Великую Стену, покинуть эту страну, оставить эту жизнь, умереть и уйти. Чжу Ли не сумела его дождаться. Она ушла вперед, чтобы обрести новое начало. Идея тишины его пугала. Воробушек хотел последовать за Чжу Ли, но даже несмотря на обещание конца, свободы, оставить эту жизнь он был не в силах.

В ноябре Кай уехал из Шанхая и был назначен солистом в Центральной филармонии в Пекине. Местонахождение Профессора оставалось неизвестным, а навещать Старую Кошку, Лин или Сань Ли Воробушек не отваживался. Он слыхал, что в разгар сессии борьбы штатный дирижер консерватории Лу Хунвэнь взял экземпляр «Цитат Председателя Мао» и разорвал книгу на клочки. Какой-то хунвейбин приставил ему к лицу ствол и тут же застрелил. С августа погибло уже десять преподавателей и восемь студентов.