Воробушек пошел в сторону Пекинского шоссе. Он не подумал взять пальто, и ветер пронзал его насквозь. Ветер был холодный, какого обычно не случалось в это время года. Гремели репродукторы, вещая все быстрее и быстрее. От ужаса его мысли стали походить на сон, так что каждое встречное лицо казалось ему знакомым: друг, студент, у которого он преподавал, ребенок, которого он помнил. Громкоговоритель повторял лозунги: Да здравствует Председатель Мао!

— Десять тысяч лет жизни, — сказал Воробушек.

Он искренне хотел верить. Он не чувствовал бы себя таким отчаянно одиноким, если бы только был способен сдаться и во всем положиться на другого человека или даже просто на идею.

Да здравствует наша славная революция! Да здравствует народ!

Десять тысяч лет.

Наше поколение достигнет бессмертия!

На перекрестке с улицей Шэньси дети кидались кирпичами в магазин женской одежды. Воробушек наклонился и, поддавшись импульсу, поднял с земли кирпич. Дети распевали знакомую потешку:

Репродукторы продолжали трещать:

— Нет и не может быть срединного пути.

Надписи на стенах обличали продавщицу магазина как развратную и аморальную девицу. Похоть и вожделение, ставившие частные интересы выше общественного блага, считались буржуазной роскошью и политическим преступлением. Какой-то мальчик размахнулся. Кирпич разбил окно на втором этаже. Внутри плакала девушка. Воробушек не знал, из какой именно комнаты доносится плач. Вырождение в твоей голове, твоем сердце, в твоих руках, ногах, легких. Все было кончено. Ему показалось, что кто-то выкрикнул: «Я любила бы тебя десять тысяч лет!»

Он стоял с кирпичом в руках, пока мальчик не вынул тот у него из рук. Мальчик с силой запустил кирпичом в воздух и с треском пробил дверь жертвы навылет.

На Первой Шанхайской фабрике деревянных изделий пахло землей. Каждое утро, проснувшись, Воробушек стряхивал с волос и с подушки опилки. В общественных банях вода с его тела от опилок рыжела. Он едва себя узнавал, его руки и грудь стали шире — часами складывая, таская и заколачивая, он преобразился. Впервые на памяти Воробушка его руки не чувствовали боли; покрывшись мозолями, они обросли толстой шкурой, новехонькой раковиной. После смен фабрика исчезала, словно затянувшийся сон, но во сне он все равно слышал ее нестройную перкуссию — стук, грохот и синкопированную барабанную дробь, испещренную сиренами, гудками и колокольчиками — не так уж это и отличалось от конкретной музыки варезовских «Америк». Он постоянно слышал эту музыку повседневности, и ее непрерывность связывала воедино его прошлую жизнь и нынешнюю.

Как-то утром, когда он уже пробыл на фабрике больше года, трудовой коллектив Воробушка созвали в актовый зал. Посещение было обязательным, и потому, когда зал заполнился, рабочие еще долго продолжали втискиваться внутрь.

В зале уже подключили шесть телевизоров. Начался прямой эфир — первая сессия борьбы культурной революции, которую передавали по телевидению. Фаланга хунвейбинов выволокла на центральный помост пожилого мужчину. К ужасу Воробушка, хунвейбины были ему знакомы; то были бывшие консерваторские музыканты, пробившиеся в верха. Белая от прожекторов сцена словно делила экран напополам. Кай стоял в группе на переднем плане. Он выглядел увереннее и сдержаннее, чем прежде. Сперва Воробушек не узнал старика, чью голову хунвейбины пригибали так, что даже лица было не видно. Дьявольская вакханалия мало-помалу набирала силу. Когда старик поднял глаза, Воробушек увидел, что это Хэ Лутин, бывший директор Шанхайской консерватории.

«Смерть предателю! Смерть предателю!» — оглушительно скандировали в актовом зале. Не в силах ни отвернуться, ни пошевелиться, Воробушек чувствовал себя так, словно прожектора направлены на него самого и с каждым мгновением становятся все ярче.

Начался допрос. Он все продолжался и продолжался, но Хэ Лутин упрямо отрицал свою вину.

Вышел вперед Юй Хуэй, с ног до головы в оливково-зеленом — словно записался в армию или готовился лечь на прилавок с овощами.

— Ты что, такой тупой, что не понимаешь, что тебя убить могут? — спросил он. — Ты что, думаешь, мы опечалимся, если еще одному предателю голову отрежут?

«Сбей его с ног!»

— У меня, — сказал Хэ Лутин, — два предсмертных желания. Во-первых, я хочу закончить мое текущее сочинение, семичастное произведение для оркестра. Во-вторых, я намерен опровергнуть все до единого выдвинутые против меня обвинения.

Не зная, что на это ответить, хунвейбины принялись по очереди его бить.

— Я невиновен! — вскрикнул Хэ Лутин.

Он казался хрупким и много старше своего возраста. Еще хоть один хунвейбинский удар его несомненно бы искалечил. Жену Хэ Лутина, его детей и внуков согнали на сцене у него за спиной; их головы тоже пригибали книзу, и свет отражался от их волос. Слова, которые Хэ Лутин когда-то, много лет назад, ему сказал, вновь вспомнились Воробушку: «Музыка, которая понятна сразу, не переживет своего поколения».

— Ты был в оппозиции к Председателю Мао! — сказал Юй.

— Я невиновен.

— Гнусный предатель! Ты просто скотина, которую мы должны забить…

— Ваши обвинения ложны! Позор вам за эту ложь!

В актовом зале люди вокруг Воробушка таращились на экран в ошеломлении от безрассудного упорства Хэ Лутина.

На экране же хунвейбины тоже поверить не могли, что этот старик, этот изменник родине и контрреволюционер, этот нелепый музыкантишка, кажется, способен бросить им вызов. Один выдернул у него микрофон.

Хэ Лутин среагировал быстро и вырвал микрофон обратно.

— Позор вам! — его голос дрогнул, но он не умолкал. — Позор вам за эту ложь! Позор вам за эту ложь!

Буквально вмиг они так грубо заломили ему руки, что он повалился на пол. Глумливые выкрики толпы становились все громче и яростней. Хэ Лутину было ужасно больно. Лицо Кая выплывало мутным пятном то на экран, то прочь. Под надрывный смех хунвейбины его выпустили. Воробушек видел только, что им тоже хочется посмеяться, снова надуться от гордости, но Хэ Лутин вдруг вскочил на ноги.

— Позор! — прокричал он. Слова рикошетом вылетели из колонок. — Позор вам, позор вам!

Зал в шоке замолчал.

— Позор вам за эту ложь! — голос его охрип и дрожал, но все равно был слышен — самый громкий звук из всех, что до сей поры издавало телевидение. — Позор!

Изображение исчезло.

Воробушек подождал. Зал будто кренился куда-то в сторону, но благодаря притиснутым к нему со всех сторон телам он держался на ногах. Прямой эфир так и не возобновили. На экране появился диктор новостей, но сигнал рассыпался на серые полосы шума.

Раздался гудок, и рабочие подавленно и смирно разошлись по местам на линии сборки.