Тушкевич хихикнул и подлил Мальцеву водки.

– А бабка, – Мальцев обхватил стопку огромной ладонью, но пить не стал, – сидит, вся скукожилась, платочком лицо отирает, ну, чуть не плачет. Видно, шибко ее подперло. Я ей тогда предлагаю, надо ж помочь человеку, правильно? – весело посмотрел на Ирину, – ты, говорю, давай в окно. Мы тебя, так сказать, высунем да и придержим. Она сначала ну ни в какую! Точно, из бывших, – повторил он. – А потом, видать, совсем скрутило – согласие дала. Мы с братками в окно ее этим местом высунули и… ну, в общем, сработало. Обратно ее передаем с рук на руки, веселимся, понятное дело, ничего, мол, не горюй, со всяким может приключиться. Так она на место села, голову обхватила и, взамен того, чтоб облегчению радоваться, – в слезы. «Это ж надо такое – со мной! – говорит. – Со мной, которая Эфелеву башню видела!» Ну, я и говорю ей: «Ты, конечно, Эфелеву башню видела, а мы по твоей милости жопу твою глядели. И неизвестно, кому больше интересу было!» – засмеялся он. – Ну, братва, понятно, за животы схватилась от такого развеселья. Да-а, – вдруг замолк, покручивая стопку в ладони. – А она, слышь, Зинаида, так сразу плакать перестала, глазами зыркнула и затихла, вроде как задеревенела, – снова помолчал, а потом опрокинул стопку в рот. – В общем, померла бабка в дороге-то, – поморщился. – Вроде как заснула. Сразу видно, из бывших, – бросил в рот кусочек черного хлеба. – Вот тебе, Зинаида, и Эфелева башня! – закончил рассказ и взглянул на Ирину, видимо, ожидая похвалы за веселье, но она поспешно отвернулась, сделав вид, что рассматривает появившихся на небольшой полукруглой сцене печального мужчину с гитарой и темноволосую женщину в черном платье и накинутой на плечи яркой цыганской шали.

– Сейчас концерт будет, – сообщил Тушкевич, услужливо наклоняя графин к стопке Мальцева, но тот перехватил его руку и направил горлышко графина в бокал для вина, двумя глотками опустошил, крякнул, слегка поморщился и с хрустом откусил соленый огурец.

– Может, и будет… – сказал равнодушно и насадил картофелину на вилку.

– Петр Петрович, не сомневайтесь, точнехонько говорю – будет. Сейчас уж начнут, – Тушкевич вытянул шею, наблюдая за приготовлениями артистов.

– А вообще, я тебе, Зинаида, так скажу, – Мальцев доел огурец и выпрямился, сделавшись вдруг собранным и серьезным. – Напиши там в своей газете, пусть американские товарищи знают: мы своих жизней для власти нашей советской не жалели, мы и голодали, и мерзли, и стрелять по нам стреляли, и пули в нас еще сидят белогвардейские, и шрамами боевыми тела наши изранены. Но скажи партия наша «умри» – умрем и не спросим зачем. Для нас слово партии – выше всего! Выше всякого личного и мещанского! Всяких там фарфоровых слоников! Потому как знаем, что для партии нашей пролетарской мы – кровные дети и она никогда нас так запросто на гибель верную не пошлет, хоть и знает, что каждый из нас готов. Партия нам жизнь новую дала, людьми сделала. Кем мы были и кем стали? Потому и в «Интернационале», песне нашей партийной, слова есть: «Кто был ничем, тот станет всем»! Вот мы и стали! – Вдруг стукнул кулаком по столу.

Метрдотель, наблюдавший из дальнего угла, зыркнул глазами на официантов, которые заметались по залу, не зная, чем еще угодить гостю. Артисты неуверенно переглянулись, сомневаясь, можно ли начинать петь.

– И теперь мы тут хозяева! Навсегда! – Мальцев бросил угрюмый взгляд на метрдотеля, который съежился и исчез, будто растворившись в воздухе. От удивления бывший матрос даже потряс головой. – А пока пусть эти нас кормят! – зычно пробасил в направлении, где, по его разумению, должен был находиться метрдотель, и перевел мутный взгляд на Тушкевича, беспокойно ерзавшего на стуле.

– Ты чего, Санек, на стуле-то егозишь и морды корчишь, а? В гальюн никак собрался отчалить? Так прямо и скажи! Дело житейское. У нас от товарищей, – умильно улыбнулся Ирине, – секретов нету! Потому как сообща одно дело делаем! – Плеснув водки себе и Тушкевичу, вопросительно посмотрел покрасневшими глазами на Ирину, потянулся к ее бокалу и недоуменно пожал плечами, когда она решительно накрыла бокал ладонью.

Повернулся к Тушкевичу, на лице которого было написано нечеловеческое страдание.

– Так что предлагаю, прежде чем ты, Санек, отдашь швартовы в направлении гальюна, выпить за партию нашу и власть советскую. За товарища Ленина… – начал подниматься.

Ирина нарочито неловким движением смахнула портсигар на пол и наклонилась за ним.

– …и товарища Сталина! – продолжил Мальцев. – Вот так! – выпил стоя, чокнувшись с подскочившим с места Тушкевичем, – Да ладно, беги уж, страдалец, – махнул рукой, опустился на стул и стал извлекать папиросу из пачки.

Тушкевич сорвался было с места, но потом словно одумался и, нелепо переставляя ноги, направился в сторону выхода.

– Рыбку как, уже нести прикажете? – заискивающим голосом тихо поинтересовался будто ниоткуда появившийся круглолицый официант, сумевший подкрасться незаметно.

Она кивнула и, провожая взглядом Тушкевича, соображала, как бы выпроводить Мальцева, который, оставшись с ней один на один, попыхивал папиросой, постукивал вилкой по краю тарелки и поглядывал плотоядно, видно, сомневаясь, можно ли говорить с ней напрямую, без обиняков о тех естественных и понятных вещах, которые возникают в голове каждого нормального чуть выпившего мужика при виде красивой бабы, хоть бы и иностранки. Не решился, опустил голову, прислушиваясь к чему-то внутри себя, раздавил папиросу о дно пепельницы и, опершись на стол, тяжело поднялся, опрокинув стул.

– Пожалуй, товарищ Зинаида, я на время тоже отчалю. А то у нас на флоте не принято товарища одного оставлять, – указал головой в сторону выхода. – Но не надолго, – глянул с пьяной усмешкой. – Смотри тут у меня, – погрозил пальцем и, неестественно прямо держа спину и чуть покачиваясь, двинулся между столиками к метрдотелю, лицо которого осветилось подобострастной улыбкой, а тело сломалось в поклоне. – Слышь, браток, – донесся до Ирины подобревший голос бывшего матроса, – проводи-ка меня прямым курсом до заведения…

Со стороны сцены послышались гитарные переборы, известившие о начале выступления. Женщина, окинув долгим тоскливым взглядом немногочисленных гостей, затянула романс про милого друга, который ее покинул и не смотрит на нее.

Официанты торопливо расставили на столе тарелки с осетриной, украшенной зеленью и ломтиками лимона, подняли мальцевский стул, смахнув с него несуществующую пыль, и поспешно ретировались ближе к кухне.

«Пора открывать книгу! – решила Ирина и, сделав вид, что поправляет веточку зелени на блюде Тушкевича, высыпала из перстня немного коричневого порошка в ореховую подливку. – Теперь матрос», – потянулась было к тарелке на противоположной стороне стола,