– …прямо, как сейчас, – добавила Ирина.

На лице Ракелова проступили красноватые пятна.

«Вспомнил, – поняла она. – И что теперь?» – неожиданно спросила себя, глядя на немощное тело человека, которого столько раз убивала в мыслях, а теперь вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что тот болен и беззащитен.

«И чем я тогда лучше их всех? – подумала в смятении. – Но ведь Ники тоже был беззащитен перед ними! – старалась убедить себя. – У них было оружие, а у него? Что было у Ники кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас я достану конфету и вдавлю в его поганый рот! – запустила руку в сумочку, нащупывая бумажку с конфетой, начиненной ядом. – Что дает паралич, помноженный на паралич?» – заставила подумать себя ожесточенно.

– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел! – Дверь неожиданно распахнулась, и на веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки. – Укольчик! – Подошла к кровати, поставила на тумбочку лоток со шприцами и откинула край одеяла. – Та-ак, поворачиваемся, – легко повернула больного на бок. – Поддержите же, девушка! – обратилась к Ирине. – Видите же, сам он лежать на боку не сможет, а мне не с руки. – Взяла шприц, подняла вертикально, постучала ноготком, сгоняя пузырьки воздуха, и выпустила тоненькую струйку из иголки. – Вот та-ак, даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая, все говорят… – ворковала, растирая место для укола ваткой, намоченной спиртом. – А вы-то чего бледненькая такая? Переживаете, небось, – сочувственно покачала головой, делая укол. – Оно и понятно, – принялась растирать место укола, – за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо – лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная – все свежее. Та-ак, теперь снова на спинку ложимся.

Ракелов издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та одобрительно глянула на Ирину.

– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился, – понимающе улыбнулась. – Кабы не знала, что родственница вы товарища Ракелова, подумала бы, – наклонилась к уху Ирины, – что полюбовница, – хихикнула. – Уж очень рад! Ну, не буду мешать, – напевая себе под нос, направилась к выходу.

Ракелов едва заметно шевельнулся в беспомощной попытке подняться, его сухие желтоватые пальцы ответили на усилие легким подрагиванием.

«Узнал», – подумала Ирина и опустилась на край кровати.

Темные глаза Ракелова ожили. Казалось, в них забились волны ненависти, выплеснув через край на впалые щеки соленые брызги бессилия.

«Узнал! – теперь уже точно поняла Ирина и наклонилась к его лицу, вглядываясь в глаза, такие знакомые и незнакомые, однажды увиденные, но оставшиеся в памяти навсегда. – А ведь он точно был счастлив! – содрогнулась от неожиданной мысли. – Фанатично веря и беззаветно служа по-своему понятой идее справедливости, разделил мир на черное и белое, считая естественным и неизбежным, что ради достижения всеобщего блага можно облачить светлую идею в кровавые одежды и избавиться от тех, кто думает иначе. Тем более что мертвые – молчат, а победителей – не судят. Доживает в полной уверенности, что жил не зря, и считает свой фанатизм жертвенным подвигом. А фанатика переубедить и уж тем более победить невозможно. Можно только убить».

– Что, дядюшка, никак сердишься? – глянула насмешливо. – А ты не сердись. Хочешь, сказку расскажу… для упокоения? – сказала и сама удивилась, но не тому, что, оттягивая последний шаг, подвергает риску и себя, и дело, ради которого приехала, удивилась тому, что испытывает желание увидеть смятение в его глазах, и готова продлить минуты мести, будто это уже и не она, а кто-то другой, холодный и жестокий, сидит здесь, наслаждаясь ролью судьи и палача.

Выдержала взгляд Ракелова, который смотрел так, словно пытался затянуть ее в себя черными омутами ненависти и прихватить с собой в царство смерти еще хотя бы одного врага.

– Коли молчишь, Яков Степанович, значит, не против, – усмехнулась она. – А коли не против – слушай. Ты же ведь как-никак ребенком тоже когда-то был. Не родился же ты сразу таким злобным уродом? Так вот… – задумалась на мгновение, еще даже не зная, о чем будет говорить. – В некотором царстве, в некотором государстве жила-была девица, умница да раскрасавица, – начала Ирина. – Землю свою любила. Жизнь готова была за нее положить. Пришло время, отдала она сердце юноше славному с душою чистою и помыслами добрыми. Повенчались молодые да отправились в путешествие, потому как хотелось им мир людской посмотреть, чтобы удостовериться, есть ли где на свете земля лучше родной. Много где они странствовали, многих людей видели. Да только куда ни глянут, везде хитрый норовит простодушного обмануть, лукавством да посулами добро его к рукам прибрать. Повсюду ложь правит, облачившись в одежду слов, а правда сокрыта, и не потому, что никому и не нужна, а потому, что, если на свет явится – жизнь людская еще горше станет. Нет нигде царствия небесного. Долго ли, коротко ли странствовали, да только решили они в землю свою вернуться, потому что ни хуже, ни лучше ее не нашли, а все же своя земля роднее, чем чужая. Решили детишек понарожать и жизнь прожить по совести. Да только не доехали они до царства своего. Налетела по дороге на них сила нечистая, до крови людской охочая, готовая все доброе да хорошее в клочья рвать да испепелять. Слуги силы той темной хоть в красные одежды и рядились и поганые мыслишки свои словами правильными про справедливость и равенство прикрывали, да только не о справедливости пеклись, а о собственном благе, и узнать их по глазам да по поступкам можно было.

Ракелов вдруг застонал.

– Вижу, вижу, Яков Степанович, нравится тебе моя сказка. Тогда дальше слушай. Схватили они молодых, поставили юношу перед собой да и говорят: «Не нравишься ты нам! Хоть ты на нас и похож, но глаза у тебя неправильные. Глаза-то не такими должны быть? Глянь, какие у нас. Видишь? Пустые да холодные. Вот такими и должны быть глаза. И скоро у всех людей в земле вашей глаза такими станут! А что есть белое – станет черным. А черное будет белым называться. Но глаза, известно, поменять нельзя. Посему решили мы тебя, юноша, жизни лишить!» Бросилась тут к ним девица, плачет, убивается. Не губите, говорит, счастье мое! Не виноват он ни в чем! Да не послушали ее мольбу нечестивцы и растерзали