Она кивнула. Потом из своего тяжелого шерстяного платьяосторожно извлекла и протянула мне какую-то вещь, выпустив ее только тогда,когда я подставил сложенные ладони. Это было крашеное пасхальное яйцо – темное,рубиново-красное.

Прекрасное, изящно расписанное яйцо. Его по всей длинеоплетали желтые ленты, а в месте их пересечения была нарисована не то роза, нето восьмиконечная звезда.

Я посмотрел на него и кивнул.

А потом достал платок из тонкого фламандского льна и мягкойтканью тщательно обернул яйцо. Лишь после этого я спрятал почти невесомый дар вскладках свей туники, под курткой и плащом.

Я наклонился и еще раз поцеловал ее в мягкую сухую щеку.

– Мама, ты для меня воистину Всех Скорбящих Радость!

– Милый мой Андрей, – ответила она, – ступай сБогом, если так нужно.

Она вновь бросила взгляд на икону. Она хотела, чтобы я какследует ее рассмотрел, и развернула доску так, чтобы я мог взглянуть прямо всветящийся золотой лик Господа, такой же бледный и прекрасный, как и в тотдень, когда я написал для нее эту икону. Только я писал ее не для матери. Нет,это была та самая икона, которую я в тот день повез в степи.

Поистине чудо, что отец привез ее обратно домой. Но, сдругой стороны, что в этом удивительного? Почему бы такому человеку, как он,это не сделать?

На икону падал снег. Он ложился на суровый лик Спасителя,как по волшебству засиявший когда-то под моей быстрой кистью, на лик Господанашего, чей строгий гладкий рот и слегка нахмуренные брови символизировалилюбовь. Христос, мой Господь, умел выглядеть еще строже, взирая с мозаикСан-Марко. Христос, мой Господь, казался не менее строгим на многих старинныхкартинах. Но Христос, мой Господь, каков бы ни был его образ, в каком бы его нирисовали стиле, был полон безграничной любви.

Снег повалил хлопьями, но они таяли, едва коснувшись святоголика.

Я испугался за него, за хрупкую деревянную доску, засверкающий лаком образ, предназначенный сиять во все времена. Но она тоже обэтом подумала и быстро укрыла икону под шубой, защищая ее от сырости тающегоснега.

Больше я эту икону не видел.

Но найдется ли теперь кто-нибудь, кто спросит, что значитдля меня икона? Найдется ли тот, кто спросит, почему, когда я увидел лик Христана Плате Вероники, когда Дора высоко подняла Плат, принесенный из Иерусалима вчас Страстей Христовых самим Лестатом, лик, прошедший через ад, прежде чемпопасть в наш мир, – почему в тот миг я упал на колени и вскричал: «ЭтоГосподь!»?

Обратный путь из Киева казался мне путешествием во времени,вернувшим меня туда, где мое настоящее место. По возвращении вся Венеция,казалось мне, сияла блеском обитой золотом комнаты, где располагалась моямогила. Как в тумане, блуждал я целыми ночами по городу в обществе Мариуса илиодин, упиваясь свежим воздухом Адриатики и внимательно осматривая потрясающиездания, будь то жилые дома или муниципальные дворцы, к которым за последниенесколько лет уже успел привыкнуть.

Вечерние церковные службы притягивали меня, как медпривлекает муху. Я впитывал хоровое пение, распевы монахов, но прежде всего –радостное, чувственное восприятие паствы, проливавшее целительный бальзам намою израненную возвращением в Печерскую лавру душу.

Но в самой глубине сердца я сохранил негаснущий, жаркийогонь благоговения перед русскими монахами из Печерской лавры. Мельком увидевнесколько слов брата Исаака, я находился под постоянным впечатлением отпоучений этого поистине святого человека – раба Божиего, отшельника, способноговидеть духов, ставшего жертвой дьявола и тем не менее победившего его во имяХриста.

Вне всякого сомнения, я обладал религиозной душой и, получивна выбор две великие модели религиозного мышления, отдавшись войне между этимидвумя моделями, я разжег войну внутри себя. С одной стороны, я не испытывалжелания отказаться от роскоши и великолепия Венеции, сияющей в веках красотыуроков Фра Анджелико и потрясающих достижений его последователей, творившихКрасоту во имя Христа, а с другой – втайне канонизировал проигравшего в моейличной битве благословенного Исаака, который, по моему твердому убеждению,избрал истинный путь, ведущий к Богу.

Мариус знал о моей борьбе, он понимал, какую власть имеетнадо мной Киев и все, что с ним связано, знал, что для меня это жизненно важно.Никто за всю мою жизнь лучше его не сознавал, что каждое существо сражается ссобственными ангелами и дьяволами, каждое существо рано или поздно делает выбори становится приверженцем определенной системы жизненных ценностей, без которыхнемыслимо жить настоящей жизнью.

Мы избрали для себя образ жизни вампиров. Но наша жизньоставалась во всех отношениях полноценной – чувственной, плотской. Она ни вкоей мере не избавляла меня от наваждений смертного детства. Напротив, онитеперь мучили меня еще сильнее.

Через месяц после возвращения я осознал, что стал по-иномувоспринимать окружающий мир и свое существование в нем. Да, я погрязну в пышнойкрасоте итальянской живописи, музыки и архитектуры, но делать это буду срвением русского святого. Я превращу все чувственные переживания в добро ичистоту. Я буду учиться, достигну нового уровня понимания и стану с новымсочувствием относиться к смертным; я ни на миг не прекращусовершенствовать собственную душу.

Я стану хорошим, то есть прежде всего добрым и мягким. Ябуду рисовать, читать, учиться, даже молиться, хотя я толком не знал, комумолюсь, а также пользоваться каждой возможностью поступать великодушно с темисмертными, кого я не убивал.

Что касается тех, кого я убивал, с ними необходиморасправляться милосердно, и мне предстояло достичь небывалых вершин милосердия,чтобы не причинять жертве боли, не вызывать в ее душе смятения, по возможностизаманивать ее в ловушку чар, налагая их либо мягким голосом, либовыразительными взглядами, либо какой-то иной силой, которой я, видимо, обладали которую был в состоянии развить, – силой проникать в мысли беспомощногосмертного и помогать ему воображать собственные успокаивающие душу картины,чтобы смерть становилась восторженной вспышкой пламени, а наступившая тишина –блаженством.

Я учился наслаждаться кровью – не отдаваться одной лишьсобственной жажде, но ощущать вкус жизненно важной жидкости, которой я лишалсвою жертву, и в полной мере прочувствовать то, что вместе с этой жидкостьюстремительно движется к неизбежному концу: судьбу смертной души.

Мои занятия с Мастером на какое-то время прекратились. Нооднажды он пришел ко мне и ласково сказал, что пора начать серьезное обучение ичто нас ждут важные дела.