Левой рукой я нащупал кошель, который, как и положено,всегда висел у меня на поясе. Я сорвал его и протянул этому человеку. Он едвабросил на него взгляд и тут же с оскорбленным видом выпрямился и отступил.

И мне вдруг показалось, что он словно слился с окружающейобстановкой. Я увидел весь дом изнутри: резную мебель, составлявшую гордостьсмастерившей ее семьи, резные деревянные кресты и подсвечники, символическиеросписи, украшавшие деревянные рамы на окнах, полки с расставленными на нихкрасивыми домашними горшками, котелками и мисками...

Я как будто по-новому увидел всю семью, исполненную чувствасобственного достоинства: женщин, занятых вышивкой или штопавших одежду,мужчин, ремонтирующих какие-то обиходные вещи... Я вспомнил стабильность итеплоту их повседневной жизни. Но как же она уныла, как скучна и грустна всравнении с жизнью того мира, который знал я!

Я сделал шаг вперед, опять протянул ему кошель и произнессдавленным голосом, все еще прикрывая лицо:

– Умоляю вас, окажите мне любезность, чтобы я смог спастисвою душу. Это от вашего племянника Андрея. Он сейчас далеко-далеко, в тойстране, куда его увезли работорговцы, и он уже никогда не вернется домой. Но онживет хорошо и считает своим долгом разделить с семьей то, что у него есть. Онвелел мне рассказать ему, кто из семьи жив, а кто умер. Если я не отдам вам этиденьги, если вы их не возьмете, я буду проклят и попаду в ад.

Словесного ответа не последовало. Но их мысли сказали мневсе, что нужно. Я все выяснил. Да, Иван жив, а теперь я, странный гость,говорю, что Андрей тоже не умер. Иван оплакивал сына, который не только выжил,но и процветал. Жизнь в любом случае трагедия. Достоверно известно только одно:всех когда-нибудь неизбежно ожидает смерть.

– Умоляю вас, – повторил я.

Дядя принял протянутый кошель, однако чувствовалось, что егопо-прежнему не покидают сомнения. Кошель был полон золотых дукатов, которыепринимали повсюду.

Я уронил плащ, стянул с левой руки перчатку, а следом за ней– кольца, унизывавшие каждый палец. Опал, оникс, аметист, топаз, бирюза... Мимомужчины и мальчиков я прошел в дальний угол и почтительно положил драгоценностина колени старушке, моей матери. Она подняла взгляд...

Я понял, что через секунду она меня узнает, и поспешил вновьприкрыть лицо полой плаща. Однако левой рукой я вынул из-за пояса кинжал. Этобыл всего лишь короткий «мизерикорд», кинжальчик, которым воин на поле боядобивает противника, если тот слишком сильно ранен, чтобы выжить, но еще неумер. Декоративная вещица, скорее украшение, чем оружие, его позолоченные ножныбыли густо усыпаны безупречными жемчужинами.

– Это вам, – сказал я, – матери Андрея, котораявсегда любила свои бусы из речного жемчуга. Возьмите, прошу, ради спасения егодуши.

Я положил кинжал у ног матери.

Потом я поклонился – низко-низко, почти коснувшись лбомпола, – и вышел, не оборачиваясь, закрыв за собой дверь... Чутьзадержавшись снаружи, я слышал, как они вскочили со своих мест и столпились вокругмоей матери, чтобы получше рассмотреть кольца и кинжал... Кто-то направился кдвери, чтобы починить засов.

Охватившие душу эмоции лишили меня сил. Но ничто не помешалобы мне сделать то, что я решил сделать. Я не поворачивался к Мариусу, потомучто просить его поддержки или согласия в этом деле было бы малодушием. Яспустился по слякотной заснеженной улице через грязное месиво к прибрежномукабаку, где, как я думал, мог находиться мой отец.

Ребенком я чрезвычайно редко переступал порог подобных заведений,и то лишь в тех случаях, когда нужно было позвать отца домой. У меняпрактически не сохранилось о них воспоминаний – я только помнил, что там пили иругались чужеземцы.

Кабак располагался в длинном здании, построенном из таких женеобработанных бревен, что и мой дом, обмазанных глиной в качестве скрепляющегоматериала. Швы и трещины неизбежно пропускали ужасный холод. Крыша была оченьвысокой, с шестью ярусами, чтобы выдерживать вес снега; с карниза, как ина моем доме, свисали сосульки.

Меня восхищало, что люди могут так жить, что даже холод невынуждает их построить более долговечное и более надежное укрытие. Но в этихкраях – в стране бедных, больных, загруженных работой и голодных, – какмне думалось, так было всегда. Суровые зимы лишали их слишком многого, акороткая весна и лето приносили слишком мало, и в результате самоотречениепревратилось в высшую добродетель.

Но возможно, я заблуждался, как заблуждаюсь и сейчас. Важното, что повсюду здесь царила атмосфера полной безнадежности. И хотя окружающуюэтих людей обстановку нельзя было назвать отвратительной или уродливой, ибо нетуродства в дереве, в грязи, в снеге и в печали, красоты в ней тоже не было, заисключением икон и выделявшегося на фоне усеянного звездами неба далекогосилуэта элегантных куполов Софийского собора, стоявшего на вершине горы. Аэтого мало.

Войдя в кабак, я прикинул, что в нем сидят человек двадцать– они пили и весело разговаривали. Их настроение удивило меня, поскольку убогийвид этого дома, который давал им только крышу над головой, защиту от ночнойтемноты да возможность расположиться у большого очага, на мой взгляд, едва лимог доставить кому-то радость. Здесь их не могли приободрить и светлые ликисвятых на иконах. Но кто-то пел, кто-то перебирал струны гуслей, кто-то игрална маленькой дудке.

Некоторые из многочисленных столов были покрыты скатертями,некоторые оставались голыми и пустыми. Часть посетителей таких кабаков,насколько я помнил, были иностранцами, однако я не ожидал, что их окажется такмного. Я мгновенно узнал троих итальянцев – судя по всему, генуэзцев. Похоже,речная торговля шла довольно-таки активно, и, возможно, в Киеве сейчас жилосьуже не так бедно, как прежде.

Позади прилавка виднелось немало бочонков с пивом и вином, ихозяин продавал свои запасы, отмеряя их кружками. Я обратил внимание наизобилие бутылок с итальянским вином, несомненно дорогим, и на стоявшие рядомящики с белым испанским вином.

Чтобы не породить излишнего любопытства, я прошел вперед изабрался в дальний левый угол, поглубже в тень, надеясь, что итальянскийпутешественник в богатых мехах не вызовет у них интереса, потому что красивыемеха были единственным настоящим достоянием их самих.

Эти люди были слишком пьяны. Правда, хозяин попыталсяпроявить внимание к новому посетителю, но вскоре снова захрапел, подперевголову ладонью. Музыка не смолкала, кто-то затянул новое сказание, однакодалеко не такое веселое, как дядя пел у нас дома. Наверное, музыкант оченьустал.

Я увидел отца.