пьем, влагу Церерину всласть;

В пору, когда таят Фебов шар замерзшие воды

И огнемечущий взор Ночь устремляет на нас,

И испещрен небосвод затейливой сетью созвездий,

И в своем остии встал Малой Медведицы знак,

В играх время летит, Цереры и Бахуса влага

В чашах от уст к устам равною мерой летит.

Снидешь туда со мной, покрыв свою голову, Цельтис,

30 Дабы отрады узреть, что под землею цветут».

Речь закончив, она занавесилась куколью черной,

Вслед за нею и я шествовал, темя укрыв.

Вот уж мы в лагерь пришли, который разбит под землею,

В коем Церера и Вакх вкупе с Кипридой царят.

Мне показалось, что я незаметно в полях Елисейских

Вдруг очутился, где рой душ отошедших снует.

Шалости разные зрю, слова шаловливые слышу,

Страстный зрю поцелуй, дерзких объятий угар.

И вот уж кажется мне, что не темная ночь пролетает,

40 А улыбается день вешний с пригожих небес.

Шутит во мраке Амур, Купидон порхает в потемках, —

Тьмою чреватую ночь любят Венера и Вакх.

9. К Барбаре, понуждающей сочинителя пить наравне с нею

Знай, я мечтаю уйти к стигийским пещерам Плутона,

Барбара, ты, что даешь равные чаши мне пить,

Ибо Венера и Вакх истощают сильнейших из сильных,

Стало быть, мне, старику, надо обоих бежать.

С чашею этой иди, молю, к далеким индийцам,

Где, непрестанной жарой выжжена, жаждет земля,

Или стремись, опьянясь, в Померании край близлежащий,

Или к сарматской земле, Барбара лютая, мчись,

Иль к савроматам стремись, где главенствуют Ревель и Рига,

10 Славная красотой между семи городов.

Барбара, что это ты очами безумно вращаешь,

Знаки мне вдруг подаешь, коих я прежде не знал?

Мучишься, пьяная, ты, налитая германским пороком,

Ибо плетутся с трудом ноги и косен язык.

Что помогает мутить рассудок туманящим ядом

И затрудняет речь глоткой ущербной вести?

Горе мне! Барбара, ты не тевтонские звуки выводишь —

Датским рыком рычишь, хрипом шотландским хрипишь,

И головою вертишь и вправо и влево, и бранью

20 Вдруг сквернятся уста, как и чрезмерным вытьем.

Гнев, неистовство, зуд Венеры, безмерная похоть

За опьянением вслед, не отставая, идут.

Меру знают быки в питье утоляющей влаги,

Кони меру блюдут, легкие птицы и те.

Так почему же нас, божественным разумом сильных,

Могут Венера и Вакх ночью и днем сопрягать?

Был умерщвлен Икар,[485] ибо первым он Вакховы кубки

Ввел в обиход — их чернь ядом ужасным сочла,

Ибо испившие вдруг упадали ничком или навзничь,

30 И оставалось лежать тело без чувств на земле;

Дочь безутешная, шла за собачьим чутьем Эригона,

Но Громовержец отца с дочерью в небо вознес.

Пьяная, что же на мне разрываешь ты, Барбара, платье?

Барбара, печень твою похоть свирепая жжет?

Пьяная, что ты в меня влажным ртом поцелуи вгоняешь?

Тащишь зачем во хмелю прямо на ложе меня,

И сокрытый мой уд из темницы выпустить хочешь,

Дерзкою дланью своей в тайную область стремясь.

Грудь обнажи и ноги раздвинь! Острие наточил я,

40 И да вонзится моя в лоно хмельное стрела!

Вакх, ты лишаешь сил не только наших германцев,

В власти испанец твоей и итальянец и галл,

И, как в латинском дворце напивался когда-то Триконхий,[486]

Так в италийском краю пьянствует ныне толпа,

Хоть и в привычку вошло непристойно шутить, что германцы

Пьяные души свои в землях тевтонских таят.

О четырех глотках повествуют былые поэты,

В тайной книге о том эллинов мудрость речет:

Жаждущим первый уста орошает, второй доставляет

50 Радость уму, манит третий к Венере во грот,

Нудит к безумным делам сердца людские четвертый, —

Пьяный оружьем в руке, все позабывши, трясет.

Как говорилось встарь на пирах, в задушевных беседах,

Ты и ступеней в любви также четыре найдешь:

Первая овладевает сердцами, речами — вторая,

Третья гляденьем живет, любит четвертая пах,

Пятая льнет к деньгам, отдает свое тело за деньги, —

Это уже не любовь, только притворство одно.

Хитрая Барбара, все ты ступени любви охватила,

60 Я уже понял: хитрей женщины нет ничего.

10. О ярости Барбары, увидевшей, как сочинитель повалил служанку

«Видела ныне сама, вот обида, своими глазами,

Видела то, от чего ярость взыграла моя,

Видела то, что острит мои зубы для грозного боя,

Видела то, что хватать в руки оружье велит,

Видела я, и мой взор благосклонности знаки запомнил,

Ибо, как ни слепа, все распознает любовь;

Видела — о небеса! — и о виденном не умолчу я,

Видела, Цельтис, как ты ловко служанку подмял.

Девка та свебкой была, похотливее коей не сыщешь,

10 Возле которой, как лев ты африканский, свиреп.

Все пожирает она, что сберег для тебя кошелек мой,

Носит на пальцах то, что полагалось бы мне.

Трижды, четырежды ты ее бьешь суковатою палкой,

А на мою постель вялые чресла несешь

И, на моем тюфяке в спокойствии распростираясь,

Делаешь вид, будто хвор и ни на что уж не гож.

Уд, который мне уговору согласно ты вверил,

Эта всеядная тварь перехватила тишком.

Выколю ей глаза, чьи взоры столь нагло сияют,

20 От наговоров моих лоно у мерзкой сгниет!

Ты же, что охладел и страсть мою подло отринул,

Уду, знай, твоему множество ран нанесу.

Мозг твой костный налью бурлящею едкою желчью,

Чтоб, и воздевши копье, к бою негоден ты был.

Сгорбившись, с болью в коленях, по городу станешь скитаться,

И опозорит тебя сплетней людская молва.

Разве не знаешь, что соки я ведаю, зерна и травы?

Снадобья лучше меня не приготовит никто.

Тщаньем моим Кодон усмиряет свирепые волны,

30 От