В самом деле, перед конгрессом, под бдительным окомевропейски воспитанной жены (помощника-друга-соглядатая), очень много былосделано для удаления из внешнего облика бюрократических хрящей, прокладок изатычек и для привнесения в облик простого писательского шика, либерализма идаже игривости – ну, вот вам самшитовая трость с головой Мефистофеля, ну, вотвам галстук-бабочка, как у Алексея Толстого (графа, между прочим), ну, вот намрезеда в петлице, вот вам трубочка, опять же с чертиком – на что только непойдешь, чтоб обмануть буржуя, даже штаны перешивали, убирали удобную мотню,поджимали грыжу.

Откуда мог знать секретарь, что в извращенном воображениимонпарнасца советский бюрократ выглядел именно таким, до мельчайших деталей – ссамшитовой тростью, именно с резедой, в галстуке-бабочке, именно струбочкой-чертиком, а главное, с таким же вот синюшным зобом, с крошечнымносиком, утонувшим между ягодицами щек, с поросячьими и бессовестными, несмотряна возраст, глазками.

Секретарь когда-то, еще до революции, был дядькой вкадетском корпусе, хотя в мемуарах сбивчиво и туманно писал о какой-то«комсомольской юности», а то вдруг о бит-мах с ворогами под Андреевским флагом,а то и намекал на дворянское происхождение, с которым расстался сразу попризыву октябрьской трубы, что, конечно, требовало компенсации.

Выступая перед иностранными гостями, преданными друзьями ияростными недоброжелателями, он частенько употреблял иностранныезвукосочетания: то с хитроватой, заговорщической улыбкой «ледис энд джентльмен»(внутри все напрягалось – только бы проскочить мимо анекдотических «леди игамильтонов»), то заворачивал даже «аттеншн плиз», холодея внутри от желания«конфет для крыс».

Подойдя, секретарь обхватил Фенго одной рукой за нежнуюсорокалетнюю шею, другой за жилистый задик – вот уж, действительно, ни уму нисердцу – и прогудел прямо над авангардистской остроугольной головкой обманные, сладкие,неудержимо затягивающие в тенета соцреализма слова:

– Ну, эксриториус ты мой дорогой, по-русски тебе скажу– приятного аппетита! Уелкам!

Из-под локтя тренированный переводчик тут же довел досознания полуживого Фенго:

– Добрый вечер, господин Фенго! Я уже давно слежу завашими изысканиями в области биологического монотипа, недетерминированногокультурой, а потому свободного.

– Все правильно перевел? – спросилсекретарь. – «Уелкам» донес? Не «уел хам», а в смысле «прошу, мол, кстолу», «кушать, дескать, подано».

– Все в порядке, Хал Сич, – по-свойски шепнулпереводчик, давая понять, что тоже русский человек, хотя и вынужден житьтарабарщиной.

Нервная система Фенго трепетала, как осинка под ураганом.

– Благодарю вас, месье, – выбираясь из душныходеколонно-коньячных объятий, проговорил он. Древний галльский ген в глубинахорганизма сзывал на бой своих еврейских братьев. – Я поистине потрясен,что мои скромные труды известны в столь далекой стране столь высокой особе.

– Чего сказал, чего? – тряхнул секретарьпереводчика. Звучание чужой речи, как всегда, раздразнило и позабавило его.

– Порядок, Хал Сич, – развязно усмехнулсяпереводчик. – На улице, говорит, прохладно, но тепло русскогогостеприимства греет наши сердца.

– Молодец! Толково! – Секретарь шлепнул Фенго поплечику. – Кушайте, кушайте, господин Фенго, кушайте без церемоний,кушайте все, что на столе, а если не хватит, еще закажем. Ну, поехали! Запрекрасную Францию! Пур бель Франс! О Пари, Пари…

В это время другой секретарь любезно, по-свойски, вполнекорпоративно обедал с Пантелеем, ободряя его опять же похлопываниями по плечу,анекдотцем, либеральным разговорцем.

– Знаете, старик, я и сам не люблю этих наших гужеедов.Мыслящие люди должны держаться друг друга. Вот вы – почему не заходите в мой журнал?

– Я захожу, – пробормотал Пантелей.

– Знаю, заходите поссать, когда по бульвару гуляете. Авы вот принесите мне что-нибудь компактное, хотя бы даже

своей манере, я и напечатаю. Есть что-нибудь такое?

– Есть кое-что, – улыбнулся Пантелей. – Есть«Ржавая канатная дорога»…

Вдруг прибежал взмыленный переводчик – и как успелизмылиться за двадцать шагов?

– Андр Укич, Фенго там свирепствует, Хал Сич горит, какшвед, о новом романе речь пошла, Хал Сич не соответствует, я тоже не вполне.

Секретарь захохотал, довольный: вот когда становится ясно –на одном гужеедстве в наше время далеко не уедешь.

– Пойдемте, Пантелей, поработаем с французом!…Хал Сичизнемогал от умного разговора, тогда как

Андр Укич явно наслаждался. Пантелей молчал и дымил, емубыло жалко пьяного француза, он представлял себе, как тот будет завтрамучиться, один маленький француз в огромной бюрократической стране, где дажеалкозелцера не достанешь. Фенго пьянел с каждой минутой все больше и больше инес все большую околесицу о структурализме. Внезапно он замолчал и уставился наПантелея, как будто только сейчас его увидел.

– Простите, только сейчас до меня дошло – вы Пантелей?Простите, но мне третьего дня в Париже называли наше имя. Просили передатьпривет.

– Кто? – спросил переводчик, не дожидаясь реакцииПантелея. – Кто просил передать привет Пантелею?

– Какой-то кюре, это было в «Куполь», я не помню егоимени… какой-то кюре… простите, вы знаете в Париже какого-нибудь кюре?

– Ты знаешь, Пант, какого-нибудь кюре? – спросилпереводчик как бы между прочим.

«Сволочь пьяная, идиот, – подумал Пантелей офранцузе. – Нашел при ком передавать приветы из Парижа, да еще откакого-то кюре».

Хал Сич смотрел на Фенго, вылупившись в остекленелом ужасе,Андр Укич – с неопределенной многосмысленной улыбочкой, переводчик – вполнеоткровенно, профессионально, а француз, мудак, протирал запотевшие очки.

– Конечно, знаю, и не одного, – сказал Пантелейпереводчику. – У меня вообще прочные связи с Ватиканом. Так и передай,киса, кому следует.

в невыносимо душную сентябрьскую ночь, на маленькой площадивозле фонтана Треви… ты помнишь этот фонтан, старик?

– Ну, конечно. В нем купались Анита Экберг и МарчеллоМастрояни в фильме «Сладкая жизнь». Мне ли не помнить, старик! Мне ли непомнить Аниту!