Сапа Инки должно оставаться невредимым, чтобы он мог совершить путешествие к ожидавшему его новому вечному бытию[847]. По словам одного из его братьев, Франсиско Писарро тем не менее испытал относительное облегчение, когда Атауальпа выбрал гарроту, а не костер, поскольку теперь он, по крайней мере, мог обеспечить казненному достойное христианское погребение. Но ничто не могло сгладить всей трагичности ситуации. По словам очевидца, Писарро расплакался прямо перед Атауальпой, надеясь, что тот сможет понять его дилемму[848]. Но не смог ее понять не один Атауальпа. Писарро знал, что его брат Эрнандо, направлявшийся в это самое время в Испанию, пришел бы в ужас от случившегося. Позднее, когда Сото вернулся из бесплодных скитаний в поисках предполагаемой угрозы, исходящей от Руминьяви в Кито, он не пытался скрыть своего гнева по поводу того, что такое важное решение было принято в его отсутствие. Помимо всего прочего, казнь Атауальпы лишила конкистадоров лидера инков, через которого они могли бы осуществлять управление государством, а сами инки остались без законного повелителя. Разве не было бы куда разумнее оставить Атауальпу в живых после его крещения[849]?

Информация об убийстве Атауальпы быстро распространялась по мере того, как наименее безрассудные из конкистадоров отплывали в Панаму, а оттуда в Испанию, заражая энтузиазмом всех встречных. Общий смысл их рассказов сводился к тому, что Перу, очевидно, было страной невообразимого изобилия, только и ждущей нетерпеливых искателей приключений, давно разочарованных в Панаме, Никарагуа, Гватемале и Юкатане. 5 декабря 1533 г. корабль Кристобаля де Мены с самыми первым грузом перуанского золота достиг Старого Света и поднялся по Гвадалквивиру к Севилье, а в начале января 1534 г. за ним последовал корабль Эрнандо Писарро. Новость об их прибытии разнеслась по Пиренейскому полуострову со скоростью лесного пожара и была встречена с восторгом, близким к экстатическому. В том же году были опубликованы два новых рыцарских романа: «Лидамор Шотландский» (Lidamor de Escocia) Хуана де Кордовы был напечатан в Саламанке, а анонимный роман «Тристан де Леонис Младший» (Tristán de Leonís el Joven) увидел свет в Севилье. Этим книгам было суждено обрести успех у читающей публики, жаждавшей рассказов о героических рыцарях, сталкивавшихся с таинственными, устрашающими и диковинными испытаниями. Но даже эти истории меркли по сравнению с недавними событиями, о которых рассказывали новоприбывшие. В дополнение к беспрецедентному количеству переплавленных слитков конкистадоры привезли с собой несколько лам и немало изящных произведений искусства. Как вспоминал секретарь Франсиско Писарро Франсиско де Херес, среди них было «тридцать восемь сосудов из золота и сорок восемь – из серебра, в числе которых был серебряный орел», в основную полость которого можно было влить примерно 30 литров жидкости; «две огромные урны, золотая и серебряная, в каждую из которых помещалась четверть быка; два очень больших золотых горшка… и идол из чистого золота размером с четырехлетнего мальчика»[850]. Если бы пришли вести, что в северный порт Ларедо прибыли семь десятков кораблей с 10 000 амазонок на борту, писал ироничный очевидец, и в эту историю, несомненно, поверили бы[851].

Материальная выгода для Карла V вскоре стала очевидной. «Королевская пятина» – пятая часть всех сокровищ, на которую имела право корона, – позволила ему расплатиться со своими генуэзскими кредиторами и провести крупнейшую военную кампанию, когда-либо организованную христианскими державами в Западном Средиземноморье, в 1535 г. отвоевав Тунис у турок[852]. Тем не менее, когда он узнал о казни Атауальпы и о том, как отвратительно она была обставлена, император был потрясен до глубины души. Даже если, как он был готов признать, Сапа Инка действительно планировал нападение на Писарро и его людей, государя такого масштаба, как Атауальпа, ни при каких обстоятельствах нельзя было казнить без справедливого судебного разбирательства компетентными органами. Самым неловким и непростительным обстоятельством было для императора то, что такое позорное решение было принято «именем правосудия»[853].

Карл V был далеко не одинок в своем беспокойстве по поводу злоупотребления Справедливостью, одной из четырех основных добродетелей. Эта новость, безусловно, у многих вызвала большую тревогу и многих толкнула на глубокие размышления. 8 ноября 1534 г. блестящий богослов из университета Саламанки, монах Франсиско де Витория, писал своему брату-доминиканцу Мигелю де Аркосу: «После целой жизни ученых трудов и с высоты долгого опыта… ни одно начинание не потрясает и не смущает меня больше, чем грязные деньги и махинации в Индиях. От одного их упоминания у меня кровь стынет в жилах»[854]. Витория и Аркос переписывались по поводу вопроса от одного перулеро (perulero – уничижительный термин, полученный добавлением к слову «Перу» суффикса -lero, придающего ехидный и забавный оттенок описанию тех, кто вернулся из Перу с огромными богатствами). Этот конкретный перулеро хотел легализовать свое новоприобретенное состояние с помощью процесса, называемого «композиция» (composición), суть которого состояла в единовременной выплате короне определенной суммы в обмен на право вернуть себе конфискованное имущество[855]. Витория начал свой ответ с того, что подчеркнул вопиющее противоречие в самой постановке вопроса: ни один перулеро не может говорить, что он что-либо возвращает; учитывая, что имущество, о котором идет речь, принадлежало кому-то другому – Сапа Инке, у которого оно было отобрано: «Они не могут обосновать свое владение ничем, кроме закона войны». Но и здесь право не на стороне перулеро. «Насколько я знаю из показаний очевидцев, – продолжал Витория, – ни Атауальпа, ни кто-либо из его людей никогда не причиняли христианам ни малейшего вреда и не давали им ни малейших оснований для войны с ними».

Тем не менее в Испании нашлись люди, которые были рады оправдать поведение перулеро. Один особенно вопиющий довод сводился к тому, что, поскольку солдаты обязаны подчиняться приказам, они не должны нести ответственности за свои действия. Этот аргумент приводил Виторию в ярость: «Я принял бы этот ответ в отношении тех, кто не знал, что для этой войны не было никакой другой причины, кроме простого грабежа, – то есть в отношении всех или почти всех из них». В конце концов, другие, еще более недавние завоевания были «еще более гнусными». Но Витория не мог на этом остановиться. «Допускаю, что все тамошние сражения и завоевания были добрыми и благочестивыми, но мы все же должны учитывать, что эта война, по самому признанию перуанских конкистадоров, ведется не против чужеземцев, а против истинных вассалов императора, как если бы они были уроженцами Севильи». Иными словами, инки были очевидно невиновны. Даже если принять, что справедливость в войне была на стороне испанцев, эти военные действия могли вестись только «во благо вассалов, а не государя». Из всего этого Витории становилось ясно, что нет никакой возможности оправдать конкистадоров в их «абсолютном бесчестии и тирании». Поминая заманчивую должность архиепископа Толедо, тогда вакантную, Витория писал, что, если бы ему предложили ее при условии, что он поклянется в невиновности конкистадоров, он все равно не сделал бы этого. «Скорее мой язык и рука отсохнут, чем я смогу сказать или написать что-нибудь столь бесчеловечное, столь чуждое всякому христианскому чувству! Пусть этот груз ляжет на их плечи и пусть они оставят нас в покое. Даже в доминиканском ордене не будет недостатка в людях, которые успокоят их совесть и даже воздадут хвалу их зверствам и грабежам»[856].

Значение этого письма трудно переоценить. Витория был одним из самых влиятельных мыслителей своего времени. Хотя он так и не опубликовал ни слова, знаменитым образом объясняя это тем, что его ученикам и так есть что почитать, то, что дошло до нас из заметок этих учеников (учитывая лекторские замашки Витории, это часто были довольно точные конспекты) и из сочинений его самых блестящих последователей – таких, как доминиканцы Доминго де Сото и Мельхор Кано и иезуиты Луис де Молина и Франсиско Суарес, – имеет первостепенное значение для понимания того, как новости о завоевании Мексики и особенно Перу поставили под удар и поменяли давно сложившиеся в Испании представления о справедливости[857].

В январе 1539 г. Витория прочитал серию лекций «Размышление об индейцах». Он начал с громкого заявления, что доводы,