вывести и из какого-либо человеческого, позитивного права. Это были три важнейшие категории, которыми Витория и его современники, вслед за Фомой Аквинским, пользовались для понимания права. Во-первых, божественное или вечное право, которое отсылало к нормам, установленным Богом в ходе акта Творения. Во-вторых, естественное право – по выражению Фомы Аквинского, «суть не что иное, как сопричастность разумной твари вечному закону»{29}[867]. В-третьих, человеческое, позитивное право, которое складывалось из законов, принятых людьми, и поэтому могло варьироваться, иногда весьма радикально, от сообщества к сообществу; тем не менее все такие нормы должны были восходить к тому или иному предписанию естественного права, которое было отражением божественного. Утверждать, что правитель какого-либо государства наделен вселенским доминиумом, было невозможно на основании любого из них. Как сформулировал бы бывший ученик Витории Доминго де Сото, для создания поистине вселенской империи потребовалось бы общее собрание всего человечества, на котором по крайней мере большинство согласилось бы на избрание единого повелителя мира. Это выглядело совершенно абсурдным. Но даже если, как настаивали некоторые правоведы, такое собрание можно было вообразить когда-то в прошлом, причем права, установленные этим собранием, каким-то таинственным образом перешли к Карлу V, тем не менее было ясно, что «ни имя, ни слава римских цезарей никогда не достигли Антиподов и открытых нами островов»[868].

Витория отказал Карлу V в притязаниях на доминиум в Новом Свете и каком-либо праве собственности на него. Означало ли это, что корона должна была просто умыть руки, наказать конкретных конкистадоров за их преступления и отказаться от всего предприятия? Это может показаться нам логичным выводом, но в XVI в. проблема была несколько сложнее: как одна из четырех основных добродетелей, справедливость была неразрывно связана с тремя другими – благоразумием, мужеством (или стойкостью) и умеренностью[869]. Каждому, кто существовал в рамках этой традиции, было очевидно, что порядок в мире нельзя поддерживать с помощью одной только справедливости. Действительно, имелись по крайней мере некоторые обязательства или отношения признательности, которые не могли быть исполнены в полном объеме и, следовательно, не подпадали под действие справедливости. Особенно это относилось к тому, что касалось Бога, потому что ни один человек просто не мог воздать Богу то, что Ему причитается. Более того, учитывая, что испанцы уже поселились в Новом Свете и что множество туземцев обратились в христианство, исходя из основной добродетели благоразумия следовало признать: «Полностью отказаться от управления этими землями было бы для нашего государя нецелесообразно и неправомерно»[870]. Отстаивая эту позицию, Витория ссылался на четвертую категорию права, которая занимала несколько двусмысленное положение между естественным и позитивным правом. Эта категория была известна как «право народов» (ius gentium), которое первоначально использовалось римлянами в их отношениях с неримлянами (gentes). Оно основывалось на наборе обычаев, которые Цицерон описал как «узы… распространяющиеся весьма широко» и «объединяющие всех людей»{30}. Отсюда Витория вывел свое собственное представление об ius gentium как о своде законов, принятых всем миром, «который в некотором смысле является содружеством»[871].

Со времен Цицерона это представление изменялось несколько раз, так что та традиция, которую унаследовал Витория, наделяла ius gentium универсальностью, присущей естественному праву, но не его неизменностью. В отличие от естественного права, ius gentium находился под влиянием истории и случайности. Тем не менее его укорененность в естественном праве позволила Витории утверждать, что подобно тому, как «содружество» стоит выше отдельного народа, так и ius gentium должен иметь приоритет над законами отдельных обществ. Именно на этом основании некоторые ученые утверждают, что Виторию следует считать основоположником международного права, хотя на том этапе это выглядело скорее как «межличностное» право, применяемое во всемирном масштабе[872]. Тем не менее оно позволяло Витории, не противореча себе, утверждать, что даже те общества, которые никогда не входили в состав Римской империи, подчинялись ius gentium точно так же, как они подчинялись естественному и божественному праву. И именно на этом основании испанцы могли претендовать на право (ius) «естественного сотрудничества и общения», что, в свою очередь, давало им право путешествовать, торговать и проповедовать. Витория также признал, что ius gentium позволял вести справедливые войны, когда речь шла о защите невинных людей от тиранов[873].

Витория не питал иллюзий относительно того, какое влияние его доводы окажут на политику короны. Когда Мигель де Аркос спросил его, почему власть имущие так редко прислушиваются к мнению ученых мужей, Витория ответил, что государи по необходимости являются прагматичными существами, «чьи мысли часто ходят лишь от ног к рукам, а уж их приближенные и подавно»[874]. Но способ, которым Витория почти пришел в своих рассуждениях к тому, чтобы отказать императору в большей части его империи, не остался незамеченным. Его взгляды вскоре стали чем-то вроде догмата веры, обязательным ориентиром для всех последующих попыток добиться того, чтобы к туземцам Нового Света относились так, как они того заслуживают: не просто как к людям в полном смысле этого слова, но и как к полноправным подданным императора и его законных наследников.

Часть третья

Разочарования

1533–1542 гг.

Глава 14

Куско

Как бы Писарро это ни подавал, казнь Атауальпы была продиктована хладнокровным стратегическим расчетом. Конкистадор хорошо знал, в какой мере управление Тауантинсуйю зависело лично от Сапа Инки. Он также чувствовал, что многие местные жители возмущались деспотией победителей и все еще оплакивали убийство сводного брата Атауальпы Уаскара. К счастью для конкистадоров, старший из выживших сыновей Уайны Капака, Тупак Уальпа, не только избежал убийственного гнева своего победоносного сводного брата, но и сопровождал его в Коной, оказавшись в тот момент в Кахамарке. Сразу после похорон Атауальпы Писарро попросил всех присутствующих в городе вождей собраться на главной площади, чтобы договориться о преемнике. Тупак Уальпа был очевидной кандидатурой: Писарро мог представить его как отпрыска династии законных правителей Куско и убедительную фигуру, придающую правдоподобность его обвинениям Атауальпы как предателя и узурпатора. Судя по всем внешним признакам, нового Сапа Инку возводили на престол при полном единодушии. Церемонию решено было провести как можно скорее, и она состоялась всего через день после казни Атауальпы, в воскресенье, 27 июля 1533 г.[875]

Во время церемонии Писарро не давала покоя одна странная деталь: почему на Тупаке Уальпе не было льяуты – красной бахромы, которая выделяла Атауальпу как Сапа Инку? Разве все вожди не вручили ему торжественно белые перья, символизирующие их клятву верности? Тогда почему он не позаботился о подходящем для такого случая одеянии? Писарро заверили, что это нормальная практика: новый правитель должен был оплакать старого, пропостившись четыре дня в уединении; как только этот период закончится, новый Сапа Инка будет выглядеть так, как соответствует его статусу. И действительно, на четвертый день Тупак Уальпа появился в великолепном одеянии и в сопровождении множества вождей, включая блестящего полководца Атауальпы Чалкучиму. Все они признали его своим повелителем, возложили на него изящную льяуту и принялись за пиршество.

После этого, согласно несколько сбивчивому и, вероятно, фантастическому рассказу очевидца, Тупак Уальпа выразил искреннее желание присягнуть Карлу V, предложив Писарро одно из множества полученных им белых перьев. Это побудило Писарро запланировать на следующий день еще одну церемонию, на которой, теперь уже облачившись в свой лучший наряд, он сообщил всем присутствующим, что конкистадоры были посланы императором Карлом принести туземцам Перу истинную веру, чтобы те могли спастись и унаследовать жизнь вечную. Писарро особо отметил, что его заявление, явно представлявшее собой версию Рекеримьенто, «слово в слово повторялось переводчиком». Затем он спросил приближенных Сапа Инки, поняли ли они сказанное. Когда все они ответили, что да, поняли, Писарро «взял королевский штандарт и трижды поднял его над головой», а потом велел всей свите Тупака Уальпы сделать то же