которые до сих пор использовались для оправдания испанского присутствия в Новом Свете, больше не имеют силы. До недавнего времени, утверждал он, предполагалось, что, «поскольку это дело находится в руках людей одновременно ученых и порядочных, все происходит честно и справедливо. Но когда теперь мы слышим о кровавых расправах и невинных людях, лишенных имущества и владений, у нас есть основания усомниться в справедливости происходящего»[858]. Монах ставил вопрос о том, какое право (ius) имели испанцы подчинять коренные народы Америки.

В поиске ответа Витория открывал юридические и богословские ящики Пандоры. Во-первых, латинский термин ius не совсем точно переводится современным словом «право» (хотя мы часто переводим именно его таким образом). Термин ius в XVI в. был неотделим от древнего принципа suum cuique («каждому свое») – то есть воздаяния каждому того, что ему или ей причитается. Как определил святой Фома Аквинский, за которым в первую очередь и следовали Витория и его современники, этот принцип заключался в «непрерывной и постоянной воле» воздавать «каждому ему [или ей] должное (ius)»[859]. Здесь Фома опирался на очень давнюю традицию, восходящую к Платону, который, в свою очередь, цитировал поэта Симонида, и дошедшую до потомков через Аристотеля, Цицерона, Амвросия, Августина и, прежде всего, римское право. Это было самое простое определение справедливости. И все же в нем имелись очевидные сложности. Платон весьма четко поставил эту проблему в тексте своего «Государства», особенно в диалоге между Сократом и Полемархом. Когда первый просит последнего разъяснить, что Симонид имел в виду под справедливостью, Полемарх отвечает: «Да то, что справедливо отдавать каждому должное». Ответ не убеждает Сократа: «Конечно, нелегкое дело не верить Симониду – это такой мудрый и божественный человек! Смысл его слов тебе, Полемарх, вероятно, понятен, а я вот не могу его постичь». Выдвинув типичные для него возражения, Сократ заключает: «Выходит, что Симонид дал лишь поэтическое, смутное определение того, что такое справедливость, вложив в него, как кажется, тот смысл, что справедливо было бы воздавать каждому надлежащее, и это он назвал должным»{26}[860].

Но что тогда из себя представляет это должное, которое Фома называл ius? Как что-либо становится должным? Задаваясь этим вопросом в январе 1539 г., Витория осознавал – и это может озадачить нас, – что ответ не может начинаться с самой идеи «справедливости». Как только все согласились, что справедливое действие состоит в том, чтобы «воздавать каждому свое», тогда, объясняет Фома Аквинский, «действию справедливости должно предшествовать действие, которым создается нечто свое у данной вещи». Справедливость не может идти первой просто потому, что «действие, которым впервые создается нечто свое у данной вещи, не может быть актом справедливости»{27}[861]. Иными словами, справедливость следует за ius (за «должным»). В отсутствие «должного» не может быть справедливости.

Но откуда конкретно взялось это «должное», ius? Витория считал само собой разумеющимся, что «чинить несправедливость хуже, чем терпеть, и насколько хуже, настолько же безобразнее»{28}[862]. Это резкий ответ Калликлу, который Платон вложил в уста Сократа, и он не оставляет ни у кого сомнения в том, что справедливость принадлежит самой «сущности» (esse или ens) человека. Опять же, латинские термины важны, если мы хотим точно понять, что имеется в виду. Для Витории и его современников неотчуждаемость обязательства по отношению к лицу должна была основываться именно на «сущности» лица, перед которым было должно выполнить это обязательство. Апелляции к чему-либо другому – соглашениям, договорам, обещаниям, законам и тому подобному – обязательно вторичны по отношению к этому. Помимо такого признания, что есть вещи, положенные человеку по его «сущности», слов больше не находилось – что и происходило в сознании Витории и его современников всякий раз, когда предпринималась попытка сделать самоочевидное понятие более умопостигаемым.

Поэтому неудивительно, что, обращаясь к вопросу о том, какое «право» (ius) испанцы имели порабощать туземцев Америки, Витория начал с рассмотрения проблемы доминиума, которая занимала центральное место в законах Бургоса и особенно в Рекеримьенто[863]. Как мы видели, часто упускаемым из виду мотивом составления этого поразительного документа стало осознание, что народы Нового Света в самом деле обладали доминиумом. Несмотря на этот свой вывод, авторы Рекеримьенто по-прежнему стремились оправдать испанское присутствие в Америке дарственными буллами, которыми папа Александр VI пожаловал Изабеллу и Фердинанда в 1493 г. Однако теперь Витория категорически отвергал состоятельность любого подобного дара. Еще за шесть лет до того он четко высказал свое отношение в серии лекций о власти Церкви, в частности заявив, что у папы не было никаких полномочий «даровать» что-то монархам и князьям по той простой причине, что «никто не может отдать того, чего у него нет. У него [папы] нет… доминиума… и поэтому он не может уступить его»[864].

Одним ударом Витория фактически лишил действия короны в Новом Свете той единственной опоры, которая все еще сохраняла некую степень легитимности даже в глазах страстных защитников туземцев вроде Бартоломе де Лас Касаса. Далее Витория констатирует, что не может быть никаких сомнений в том, что жители Нового Света бесспорно обладают своей собственностью, как публичной, так и частной, и что испанцы «не принесли с собой никакого права завоевывать их страны». В итоге Витория выделяет всего четыре гипотетических основания, которые можно было бы использовать для оправдания подчинения туземцев: (1) что они грешники; (2) что они нехристиане; (3) что они безумны или (4) что они по природе своей неразумные создания. С первыми двумя основаниями он расправляется с тех же позиций, что и авторы Рекеримьенто, занявшие их, чтобы избежать повторения «еретических» аргументов Джона Уиклифа и Яна Гуса (к этому времени, конечно, всем уже было известно, что их поддержал и Лютер). Зная об этой традиции, Витория напоминает своим ученикам, что права зависят не от благодати, как думали эти «еретики», а от закона. Это означает, что христиане в принципе не могут использовать еретические аргументы для оправдания лишения туземцев их собственности. Он также легко отметает оставшиеся два основания, констатируя, что нет никаких эмпирических доказательств, что жители Америки безумны или неразумны. Даже если некоторые из их обычаев действительно кажутся «варварскими», тот факт, что они живут в городах с судами и законами, занимаются ремеслами и торговлей, а также практикуют брак в его узнаваемой форме, ясно указывает на то, что они пользуются своим разумом[865].

Покончив с этими тезисами, Витория обращает внимание на ряд дополнительных доводов, которые использовались для оправдания завоеваний. Если притязания на доминиум со стороны папы или императора, оказывается, не имеют под собой оснований, любые такие претензии становятся в равной степени недействительными применительно к народам, которые никогда не находились под юрисдикцией бывшей Римской империи. Аргумент, что туземцы Америки, как знаменитым образом утверждал Эрнан Кортес, добровольно приняли испанское правление, кажется надуманным, если учесть, что они не могли иметь четкого представления о том, что делали. Есть некоторые люди, пишет Витория, которые хотят доказать, что Америка была пожалована Испании как «особый дар Бога». Им он отвечает с нескрываемым раздражением: «Я не желаю вступать в продолжительный спор по этому поводу, ибо опасно доверяться тому, кто провозглашает подобное пророчество вопреки общему праву и смыслу Писания, если только его учение не подтверждено каким-либо чудом». Кроме того, «даже если бы и было правдой, что Господь решил произвести истребление варваров, из этого не следует, что человек, истребивший их, был бы при этом невинен». «И если бы только, – заключает он с раздражением, – грехи некоторых христиан были менее тяжкими… чем грехи этих варваров!»[866]

Рассмотрев весь спектр аргументов, выдвигавшихся в то время, великий богослов из Саламанки пришел к выводу, что ни один из них не может быть использован для наделения кастильской короны доминиумом в Новом Свете. Не существовало никакого «законного обоснования», которое можно было бы вывести из божественного или естественного права; аналогичным образом его нельзя было