склоняется в сторону силуэта у затененной стены, но нет: он поворачивается к выглядывающему во двор сыну Браданашвили. Мой черный пояс сидит спиной ко входу, и тем не менее чувствует присутствие парня, как будто у него глаза на затылке — и вот он делает ему знак, что у нас все хорошо, нам ничего не надо. Парень спрашивает, не возражаем ли мы, если он выйдет на несколько минут, чтобы загрузить картины в машину, и Одед согласно кивает. Только когда тот уходит, муж обращается к Первому лицу:

— Это и есть ваша история?

— Вообще-то, это только две трети романа, и я должен еще раз подчеркнуть, что это роман, другими словами, художественное произведение. В последней трети книги, которую я еще не закончил, Альбер осознает, что стал жертвой сатанинской уловки. Великий труд, который, как думал Альбер, он напишет, так и не был создан, и всё, что ему удалось написать, несмотря на все усилия, — бестолковый, детский лепет. Есть философское понятие «моральное везение», а Альбер в определенном смысле неудачник, человек, которому не повезло. Жертва ошибки в оценке. Если бы ему посчастливилось и удалось написать произведение культурного значения, что-то, что действительно обогатило бы его собратьев, тогда, может быть, я говорю, может быть… Подобными мыслями он мучает и бичует себя. Но трагедия Альбера в том, что он бедный, бездарный писатель, и отныне ему придется жить с сознанием того, что он зря осквернил свою душу. Зря. Книга еще не закончена, но вам, как разумным читателям, должно быть ясно, чем она кончается. Альбер должен умереть, вопрос только в том, как. Как он умрет — это еще не ясно: от руки человеческой или от того, что можно рассматривать как вмешательство высшей силы. Я был бы рад услышать ваше мнение, как потенциальных читателей.

— И это книга, которую вы собираетесь издать, — говорит муж, как бы взвешивая слова на весах, и голос отвечает:

— Поверхностное изложение, — и добавляет имя незнакомого мне издательства.

Я что-то держу в руке: металлический баллончик, но металл не охлаждает мою руку. Голос длился целую вечность, как кошмар, и через секунду оборвался, как кошмар. Я начала рассеянно играть с принадлежностями для рисования на столе. Поймав себя на том, что играю мелом, я тут же с отвращением вернула его в банку. Теперь этот металлический предмет: влажный от вспотевшей руки, он сопротивляется моим попыткам его раздавить.

— Я довольно простой читатель, так вы уж объясните мне, — говорит муж, — объясните мне: Пол Пот насиловал девочек?

Только что он был достаточно собран, чтобы уловить движение за спиной, а теперь, как слепой ребенок, шагает прямо в грязь. Вот-вот вступит в нее, вот-вот замарается.

Красный стыд, обжигающе-красная ярость вспыхивает и растекается у меня по затылку: надо было найти в себе силы сказать Одеду, чтобы он уходил. Уходи, уходи, уходи сейчас же — беззвучно умоляю я доброго мужчину, невинно спрашивающего и искренне желающего знать.

А язык уже прищелкивает, торжествующе набрасываясь на тупого студента, и отвечает тем же покровительственным тоном усталого разочарования, которым он отвечал согбенной старушке в Синематеке.

— Пол Пот занимался социальной инженерией, не изнасилованием, — говорит голос, — но в глазах Альбера, как и в истории в целом, это преступление имеет очевидный метафорический смысл. Ведь что такое изнасилование, если не чистая метафора? Маркиз де Сад не писал эротической литературы. И не случайно Гитлер говорил об изнасиловании Европы. Только метафорически можно сконструировать чудовищный смысл этого акта, который на ступень выше обычной пытки. Пытка обычно оправдывается как средство для достижения цели: кнут и клещи предназначены для достижения чего-то полезного. Изнасилование не имеет никакой цели, кроме символического выражения. Изнасилование — универсальный символ отношений между господином и рабом. Это самая чистая метафора дегуманизации, превращения людей в объекты, обращения с человеком как с чем-то, ничем не отличающимся от стола или табурета.

Я встаю. В какой-то момент я сняла крышку с металлического баллончика. Теперь я обхожу сидящего Одеда, не выходя из лужи света, лампа светит прямо на меня. Как мне описать красоту моего движения?

Среди йогов есть такие, кто достигает совершенства в искусстве стрельбы из лука, постоянно мысленно натягивая лук и выпуская стрелу. Есть люди, которые развивают тело борца только за счет воображаемого напряжения своих мышц — так я читала.

Моя сестра отрабатывала это движение в уме до тех пор, пока не выронила оружие из рук; я, никогда не практиковавшая, поймала упавший сосуд и нацелилась в лицо, как будто унаследовала ее духовные упражнения. Более совершенного движения и быть не может, я не достигну большего совершенства, чем в этом движении.

Я распыляю аэрозоль. Глаза нелюдя инстинктивно закрываются, но глупый рот зияет, возможно, чтобы закричать. Он не кричит. Блестящая темная пустота поглощает все больше и больше брызг, и воздух наполняется запахом ацетона. Зияющая маска покрывается влагой, и влага быстро испаряется. Тело отшатывается, спинка железного стула бьется о стену, руки поднимаются для защиты, обе руки и маска сразу намокают и с них капает, а я продолжаю давить и распылять жидкость быстрее, чем она испаряется. Пространство между руками немое, тишину нарушает только змеиное шипение аэрозоля. У меня немного кружится голова, и в этом тоже есть совершенство движения. Только когда шипение меняет звук и баллончик становится совсем легким, я опускаю руку, и только тогда Одед говорит со странной дрожью в голосе:

— Элинор, боже мой, Элинор, как же ты неосторожна.

Муж стоит рядом со мной. Он забирает у меня пустой баллончик, и я едва сдерживаю смех, когда он подносит его к свету, подальше от лица, как будто читает книгу.

— Фиксатор, — читает он и сразу после этого произносит слова: «несчастный случай», «сэр» и «скорая помощь».

Маска, покрытая фиксирующим спреем, кривится. Блестящая дыра бормочет, закрывается, открывается и снова закрывается, ее вот-вот вырвет. Губы шевелятся и пытаются что-то сказать. Вокруг дырки еще капает влага, теперь уже из глаз. «Вассер», — хрипит голос за маской, и снова: «Вассер», а потом: «Воды».

Одед хватает обмякшее тело за одежду, и, двигаясь назад в странном замедленном темпе, шаг за шагом тащит его к пруду с рыбками и бросает на край.

— Машину вести сможешь?

Тело, стоя на коленях, тянется руками к воде.

— Элинор, я тебя спрашиваю, ты можешь пойти за машиной и привезти ее сюда?

— Да. Что?

Муж кладет обе руки мне на плечи и приближает свое лицо к моему.

— Мусорная свалка, — говорит он с кривой улыбкой, — свалка. А теперь иди, приведи машину.