Когда я выхожу на улицу, сопровождаемая сочувственными словами мужа, меня снова охватывает жар, и взрывная волна сознания крушит мое совершенство. Мусорная свалка. Я абсолютно ясно понимаю, что отныне не будет никаких жалких сочувственных слов, потому что не будет сочувствия. Потому что мне никогда не удастся заманить Первое лицо под колеса машины.

У меня был шанс расставить ловушку, но я им не воспользовалась: я растратила его по-детски, и в наказание отныне меня будут утешать, как глупую девчонку.

В верхней части дороги, на въезде на улицу Эмек Рефаим, уже в который раз ремонтируют дорогу. Грохочет бульдозер, воздух парит и пахнет асфальтом. За моей спиной, за долиной Еннома, Старый Город ярко освещен, и древние смеются надо мной из-за стен. Огонь не спалил. Голод не возник. Ни одна голова не разбилась о камень. Мне дали единственную возможность, а я распылила аэрозоль.

Муж приберет за мной, как убирают за диким, своенравным ребенком. Он отвезет Лицо в травмпункт и скажет «несчастный случай», «гормональный дисбаланс» и «водка». Он будет говорить и объяснять, пока нелюдь не простит меня. «Моя жена это, и моя жена то», — скажет он. Мой адвокат обязуется проследить за тем, чтобы я пошла к психологу, при условии, что мне не будут предъявлены обвинения. А нелюдь будет все так же топтать землю, и нелюдь меня простит, и обвинение предъявлено не будет.

Поднимаюсь двести метров к шотландской церкви. С большим трудом поднимаюсь. Метастаз мерзости не был удален, теперь он будет расти во мне. И пока я поднимаюсь, я думаю: лучше бы мне умереть, но я знаю, что за мной Одед, и что я не умру и не оставлю его там, позади. Пять минут, сказал он.

Глава 10

Пять минут спустя мой муж открывает заднюю дверь машины.

— Извините, — произносит он над упирающимся свертком. — Мне очень жаль, но у меня нет другого выбора, кроме как отвезти вас в больницу. И как человек, и как юрист я вынужден настаивать.

А затем он направляет, точнее, толкает сверток на сиденье позади меня. По тому, как он говорит, видно, что он начал эту болтовню раньше и, может быть, продолжал ее во всё время моего отсутствия.

Пока Одед засовывал его в машину, я успела разглядеть: глаза Первого лица сузились до неподвижных щелочек. Пышный гребень волос вокруг огромной маски лица выглядит так, будто его закрепили лаком для волос. Пиджак спереди мокрый.

Одед захлопывает дверь и через открытое окно во второй раз за вечер приближает свое лицо к моему и во второй раз спрашивает меня:

—  Сможешь вести машину?

Я киваю, и он снова говорит:

—  Мусорная свалка, — и только потом так тихо, что я едва слышу: — Рамат-Ховав слишком далеко. Поезжай в Мишор-Адумим. Ты знаешь дорогу. Дальше я покажу.

На мгновение я остаюсь наедине с Первым лицом и его хриплым дыханием, а затем Одед, обойдя машину, садится на заднее сиденье рядом с ним. Его движения размашисты, они как бы адресованы зрителям на галерке; каждое движение — это жест, преувеличенным жестом рутинного действия он застегивает вокруг себя ремень безопасности. «Позвольте мне…» — еще один щелчок, и ремень безопасности с другой стороны тоже пристегнут.

Я жму на педаль. «Дефендер» высокий, я сижу высоко. Позади меня нелюдь полуслепой, неподвижный издает тошнотворные звуки, а Одед не перестает говорить с ним преувеличенно громким и выразительным голосом, словно подтверждая, что я правильно поняла невероятное.

— Хадасса, гора Скопус, скорая помощь, — говорит он. — Просто на всякий случай, для нашего общего спокойствия. Мы войдем и покончим с этим. Несчастный случай. В любом случае всем нам лучше иметь документальное подтверждение. Судя по тому, что написано на баллончике, мытья водой должно быть достаточно, но тем не менее…

Ветер уносит обрывки его слов. В машине жарко. А я не могу заставить себя закрыть окна и включить кондиционер.

После Яффских ворот дорога входит в туннель и выходит на южную сторону стены Старого города, откуда на долю секунды открывается вид на Купол Скалы во всей его красе. Всего в десяти минутах ходьбы отсюда, в параллельной вселенной, находится наш дом. Мы едем вперед, вдаль. Одед болтает о «темпах строительства инфраструктуры, даже люди, которые здесь живут, теряются. Город, должно быть, сильно изменился с вашего последнего визита». А дорога ведет нас дальше, на юг.

Первое лицо, как я уже сказала, наполовину слепо. Вероятно, спрей мешает его глазам двигаться. Даже иерусалимцы сбиваются с пути на дорогах. Но через несколько минут после того, как машина проезжает отель «Хайат» и поворот на гору Скопус, когда мы подъезжаем к светофору, рот позади меня шепчет: «Я хочу в отель. В отель. Пожалуйста, будьте так любезны, отвезите меня туда».

Очередной поток слов от Одеда. Всякий раз, когда мы останавливаемся на светофоре, он увеличивает громкость. Я уже не прислушиваюсь к словам, а только к искусственному тону, который еще раз подтверждает, что я не ошиблась, что это правда: едем дальше.

— Будь внимательна. Сейчас на перекрестке направо.

Проезжаем полицейский блокпост. Не останавливаемся. Когда машина начинает спускаться по шоссе к Маале Адумим, я поражаюсь ширине дороги, по которой давно не ездила, количеству машин и тому, что мои уши не реагируют на крутой спуск. Почти в каждой поездке в Тель-Авив у меня закладывает уши из-за перепада давления, а сейчас они остаются открытыми. Мне приходит в голову, что это может быть действие водки, так как алкоголь сушит. Хорошо, что я пила водку.

— Остановите мне такси, — просит нелюдь.

Огни города становятся все жиже, а вскоре и вовсе остаются далеко позади. Фонари вдоль шоссе вычерчивают мост в пустыню. Жгучий ветер плотно обволакивает кожу, ощутимо возвращая ей утраченное было свойство — надежно ограждать меня от внешнего мира.

Темная ночь. Огненный мост дороги, извиваясь и ныряя, скользит по чистой тьме пустыни. Обе руки на непривычном для меня руле. Нога на педали. Мусульманский серп луны узенькой щелочкой возникает из-за горы на востоке.

Нелюдь говорит: «Остановите», — и еще раз: «Такси». Он хрипло, скрипуче дышит; рот, с трудом втягивая воздух, говорит что-то длинное и неразборчивое.

— Что он сказал?

— Он говорит, что может расторгнуть контракт на книгу. Он только хотел услышать наше мнение.

— Скажи мне, — я почти кричу. — Ты тоже считаешь, что страдание реальнее счастья? Что счастье, в сущности, всего лишь минутное облегчение страдания? Не