вследствие нанесенного русскими десантниками удара по его подворью, с которого оно не успело скрыться, и его душа уже в пути к одному из отдаленных отсюда кругов ада, где и будет пребывать отныне и вовеки. Значит, больше нет поджигателя распри, как писать и произносить кит или кот, питавшегося черной энергией обоюдной ненависти, к чему я и сам приложил свою руку, по заблуждению искренне посчитав малороссиян иным, нежели великороссы, народом. В чем, разумеется, каюсь. Стало быть, зона отчуждения вокруг Чернобыльской станции чиста, а нечисть, притягиваемая заклятым русским шляхтичем и Оршанским старостой, уже не сможет воспользоваться Чернобоговым камнем. Отсюда выходит, что победа в украинской крамоле уже принадлежит одной из сторон и вы знаете какой. Думаю, впредь нам представится предостаточно времени для общения на разные интересующие нас вопросы подобного содержания. А посему добро пожаловать, братья, в наше деятельное интеллектуальное упокоение на планете Хирам – Альфа и Омега!

– Как вам не совестно упоминать всуе обо мне, да еще не единожды, – жалобно заверещал в упреке, переходя на мяуканье откуда ни возьмись появившийся Бонифаччо.

– А не много ли ты на себя берешь, хатуль мадан, или как там тебя, кит-кот? – возмутилась душа Булгакова, встав и быстро выдворив распушенного провокатора за пределы помещения, где происходила ставшая уже теплой и дружеской беседа.

– Давно бы так, – не унимался хвостатый в другой зале, – вот хатуль мадан достойное меня имя, а то не могут между собой на земле разобраться и обвиняют нас во всех неприятностях, сделав даже камнем преткновения в своем языковом споре.

Правда, вскоре Бонифаччо напрочь утратил интерес к компании киевлян, к которой присоединилась затем душа философа Николая Бердяева, и в надежде на хорошее угощение стал ластиться к душе уроженца России немецкого либерального теолога Адольфа фон Гарнака, бурно обсуждавшей что-то с душой знаменитого швейцарца и основоположника аналитической психологии Карла Густава Юнга. Однако зная чопорность и скаредность многих душ немецкого извода, Бонифаччо вряд ли удалось поживиться вкусненьким, разве что его затмил научный блеск обеих и умение их держать долгий увлекательный разговор. Впрочем, к началу оперы Бонифаччо уже набрался благородных напитков и, взгромоздившись на свое место, располагавшееся в театральном зале неподалеку от мест душ Романа Беневоленского и Глеба Галашко, сладко, иногда слегка похрапывая, проспал оба действия выдающегося произведения в столь же выдающемся исполнении.

Пока Бонифаччо не донимал своим присутствием души киевлян и москвичей в уютном фойе дворца королевского искусства, сюда пожаловал Феникс и, торжественно вышагивая на своих когтистых лапах, доставил в клюве душе Булгакова общую тетрадь, в которой душа Беневоленского сразу же узнала наполовину сожженный дневник наблюдений за зоной отчуждения вокруг Чернобыльской АЭС Глеба Галашко с чудом уцелевшей вырезкой из газеты «Литературная Россия» со стихотворением Георгия Денисова «Уже приспели гибельные дни…». Душа Глеба Галашко немного недоумевала, поскольку не знала, что стало с тетрадью после смерти тела. Странным образом, но душа автора «Мастера и Маргариты» открыла тетрадь на той, сохранившейся на земном плане странице со вклеенной вырезкой, подчеркнуто продекламировав последнюю строфу стихотворения:

Уж в облаках червлёные щиты,

Волна червлёная у берегов донецких.

Пусть кличет Див: над пленом половецким

Взойдут суровые посевы Калиты…

– Прекрасный был поэт, – продолжила душа Булгакова. – Спрашивается, почему я о нем ничего не знал? Впрочем, стоит навести справки о его посмертной участи и, если сие возможно, пригласить его к нам на ΧΑΩ в лимб упокоения. Уверен, ему будет чем заняться в нашем ученом и творческом сообществе.

Душа Булгакова быстро просмотрела еще несколько страниц сгоревшего на земле текста тетради, а затем, на мгновение усомнившись, кому ее стоит передать, протянула ее в руки душе Глеба Галашко, подытожив:

– Я же говорил всем вам, что рукописи не горят, просто охваченные пламенем они проецируются на астральном плане, тем самым попадая в архивы и хроники Акаши – живой памяти Земли, а изъять их оттуда это, как говорится, уже дело техники. Вам никогда не приходило в голову, почему сжигается профанское завещание франкмасона, посвящаемого в первую степень ученика. Именно поэтому! Итак, возьмите тетрадь своих наблюдений, Глеб Владимирович, и сдайте ее в библиотеку на острове Кафарон Артуру Эдварду Уэйту. Полагаю, она окажется очень любопытной для нашего друга Роберта Оппенгеймера. Господа, времени у нас в обрез, а посему надо разойтись, передохнуть и подготовиться, чтобы в свежем виде с хорошим парфюмом и с бокалом Воскресающего Митры воспринять на сцене нашего дворца великую оперу…

Отыграла в ночи «Волшебная флейта» с проникновенными сольными ариями душ артистов, некогда составлявших цвет мирового оперного искусства, изумительно перевоплотившихся в героев произведения, благодаря которым души новых двух насельников дворца королевского искусства образно прошли посвящение в три степени символического франкмасонства, теперь уже небесного, существующего, оказывается, и за пределами скорбной земной юдоли человека; ибо все в нашей жизни – образ, символ и мимесис, что и ожидает нас, вероятно, в жизни будущего века. Все повторяется вновь, согласно идее Вечного возвращения Заратустры, предстающего в «Волшебной флейте» Зарастром, верховным жрецом Осириса и Исиды, наяву ли, во сне или в нави – лимбе, месте упокоения и отдохновения душ, недвусмысленно обозначенном Михаилом Булгаковым в гениальном романе «Мастер и Маргарита».

После оперы уже нежными проблесками струился рассвет, все больше с каждым местным мгновением озарявший эту сторону планеты ΧΑΩ. Как и в «Волшебной флейте», рассеивался мрак, и царица Ночи теряла свою власть, уступая ее жрецам солнечного света и Зарастру. Компания киевлян и москвичей отправилась на лодке, полностью схожей с солнечной ладьей Осириса, на остров Кафарон по тихой озерной глади Адбалы: на носу лодки важно пристроился Бонифаччо, а на корме восседал строгий и немногословный Феникс. Когда они уже почти приплыли и до острова оставалось метров сто, с южного берега острова, у которого находились кувшинковые поля, повеял легкий ветерок, насыщенный их ароматом: все души на мгновение, наверное, равное вечности, погрузились в расслабляющую полудрему, но их привел в себя стук носа лодки, врезавшегося в берег. На острове их встречала в белом розенкрейцерском облачении душа Артура Эдварда Уэйта, служащая смотрителем острова, а равно садовником и библиотекарем дворца королевского искусства, вскоре сердечно поблагодарившая душу Глеба Галашко за дар в фонд этой библиотеки дневника наблюдений зоны отчуждения вокруг Чернобыльской АЭС. Уже находясь в доме садовника за рюмкой инжировой наливки, облагороженной настоем черной полыни с южного берега Адбалы на винном дистилляте, гостившие здесь души узнали от души Артура Эдварда Уэйта, что в саду, засаженном инжиром и расположенном за домом