– Это похвально, но если невтерпеж, значит, невтерпеж. Позвать акушерку?

Поколебавшись, я кивнула. И здесь я не справилась, невольно подумалось мне. Но тут же пришла новая мысль – да кому какое дело? Через несколько минут в палату вкатили аппарат ингаляционного наркоза, и мне дали маску, которую я схватила с жадностью. От закиси азота немного закружилась голова, как от вина. Боли это не сняло, но я словно отстранилась от нее. От всего отстранилась.

– Ты понял мой намек? – спросила я Роба между схватками. Голова кружилась.

– Ты имеешь в виду свое минималистское «да»? Как-то загадочно.

– Вовсе не загадочно, разве что ты предпочитаешь забыть вопрос, который задал мне в фургоне. Что скажешь?

Роб взял мои руки и поцеловал их.

– Но разве в такой момент принимают важные решения? Надо, чтобы ты была compos mentis. А то завтра утром проснешься с мыслью: что я натворила?

– Я же не вдруг решилась, идиот! Мне просто понадобилась экстремальная ситуация и фармацевтическое воздействие, чтобы набраться смелости.

– А, ну тогда решено, мы будем семьей – ты, я и малышка, когда решит показать личико.

Это прозвучало невероятно: семья!..

В какой-то момент вернулась Кейт. Время начало ускользать и проваливаться. Масочный наркоз, который раньше давал некоторое облегчение, перестал умалять боль и только дезориентировал меня. Схватки стали чудовищными: я уже не сдерживала криков. Роб сидел с одной стороны кровати, Кейт с другой, и держали меня за руки. Они говорили мне, какая я молодец, чтобы так и продолжала, уже совсем скоро. Энн зашла осмотреть меня еще раз – по-прежнему почти никакого прогресса, несмотря на все мои муки. Она сказала, надо что-то делать, чтобы ускорить процесс. Сейчас мне поставят капельницу с синтоциноном, который усилит потуги и, как надеялась Энн, заставит шейку матки наконец раскрыться.

– А от масочки пора перейти к петидину, – добавила она.

Мне уже было все равно – я только хотела, чтобы все закончилось и ребенок благополучно вышел из моего тела. Мне сделали укол в бедро, вставили в руку катетер, и в трубке рядом начала капать какая-то жидкость. К животу прикрепили мониторы измерять силу схваток и сердцебиение плода. Когда петидин подействовал, боль осталась, но словно отделилась от тела. Я чувствовала странную, почти наркотическую экзальтацию. Самоконтроль отключился, и я услышала, как говорю Робу между сильнейшими схватками, что он самый добрый, веселый и прекрасный мужчина, которого я встречала в жизни, что я люблю его растрепанные волосы, прямой нос, родинку на щеке и ярко-голубые глаза. Я даже привыкла к его ненормально высокому росту… Роб захохотал и сказал, что тоже меня любит, особенно ему нравится Сьюзен-под-кайфом. Надо будет попросить Энн дать нам домой немного петидину, сказал он. Я повернулась к Кейт.

– Помню, я сразу подумала – какой красавец, когда впервые увидела его на студенческой вечеринке. Он выглядел как солист грандж-группы, такой раскованный, уверенный в себе. Иная вселенная по сравнению со мной…

– Погоди-ка, – вмешался Роб, – ты же уверяла, что не помнишь нашего знакомства?

– Ну не могла же я признаться, что ты произвел на меня впечатление! – задыхаясь, выпалила я, переживая очередную схватку. – Даже я временами не чураюсь маленькой невинной лжи.

Первоначальная экзальтация от опиата понемногу проходила, оставляя меня заторможенной. Когда я не корчилась от боли, то слушала ровный стук с монитора сердечного ритма ребенка и смотрела на экран рядом с кроватью, где беспорядочно менялись цифры и ломаная линия шла вверх и вниз. Роб и Кейт по очереди говорили с акушеркой, а потом пытались что-то объяснить мне. Я с трудом понимала, что мне говорят. Закончилась смена Энн, и вернулась Клаудиа, удивившись, что я еще не родила. Стремительно нарастала боль – видимо, действие петидина заканчивалось. Клаудиа сказала, что шейка немножечко уже раскрылась, но, по-моему, она просто хотела меня подбодрить. На очередной схватке я завопила, что с меня достаточно, я больше не могу. Клаудиа напомнила – в плане родов я указала, что не желаю эпидуральной анестезии, но такая возможность еще остается, мне станет куда легче. Она спросила, готова ли я передумать.

– Да, – простонала я, – да, пожалуйста! Пожалуйста, сделайте мне эпидуралку!

Ожидание длилось бесконечно – я утратила остатки самообладания, когда наконец вошел анестезиолог. Меня попросили сесть и нагнуться вперед и сделали укол в спину. Произошло настоящее волшебство – боль начала утихать и исчезла полностью, правда, чувствовала я себя так, будто пробежала десять марафонов. Я ощутила огромное облегчение от исчезновения боли, но ее место быстро начал занимать страх. События стремительно выходили из-под контроля – ничто не шло по плану. Ребенок уже должен был быть у меня на руках, живой и здоровый, но вместо этого дочь еще ждет, пока я протолкну ее по родовым путям! А я не могу. У меня просто нет физических сил. Клаудиа пощупала мой живот и сказала, озабоченно нахмурившись, что схватки слабеют, а должны усиливаться. Сердце ребенка билось уже не так ровно, начались перебои. Всякий раз, когда наступала пауза, я затаивала дыхание, пока из монитора снова не доносился стук. Акушерка вышла из палаты и почти сразу вернулась с врачом. Они поглядели на распечатки из мониторов и настойчивым шепотом заговорили что-то о дистресс-синдроме плода. Роб отошел с ними поговорить, а Кейт успокаивающе гладила меня по руке. Я заметила, что соседка совсем измучена – она же провела со мной почти сутки. Вокруг моей кровати столпились какие-то люди, и я расслышала слова «вялая родовая деятельность». Врач объяснил, что ребенку плохо, потому что все тянется слишком долго. Необходимо делать экстренное кесарево сечение. Я понимаю? Я понимала как нельзя лучше. Мое тело добросовестно подвело меня на этот раз. Хуже того, оно подвело и ребенка. Мне вручили клипборд с листком согласия на операцию. Я подписала, не читая. Доктор сказал, что нужно ехать в операционную, а Роб спросил, хочу ли я, чтобы он или Кейт присутствовали во время операции. Я не ответила, думая только об одном: пусть ребенка достанут живым и здоровым, и как можно быстрее. Должно быть, они договорились между собой, потому что Роб шел рядом с каталкой, когда меня везли по коридору. Он шептал мне слова ободрения, но мои мысли витали где-то еще. Мой ребенок застрял во мне. У моей дочери дистресс-синдром.

Поперек груди мне установили белый экран, чтобы я не видела, что происходит. Роб, переодевшийся в голубой халат и шапочку, как заправский врач, сидел на стуле у моей головы. В операционной было много людей – врачи, медсестры, акушерки, все в масках. Кто-то мне объясняет, как все будет происходить, но я ничего не понимаю. Я в ужасе. Держится ли там дочь или мое тело окончательно ее подвело? Слышны отдельные слова, металлическое звяканье, звук отсоса, и я ощутила, что меня растягивают и тянут. И тут над белым экраном приподняли моего ребенка, чтобы я посмотрела. Она выглядела вялой и синевато-белой. Я думала, что ее мне сразу и отдадут, но ее унесли. Все молчали, и я не видела, что происходит. Роб крепко сжал мою руку. По его щекам текли слезы. Я видела, что он старается не плакать, а быть сильным ради меня, но он ничего не мог поделать. Он опустил голову, прижавшись ко мне щекой, и наши слезы смешались. Я закрыла глаза. Потом я услышала тонкий писк, затем еще один. Из-за экрана показалась акушерка со свертком из белого хлопкового одеяльца. Сверток положили мне на грудь, и я увидела маленькое розовое личико и крошечный ротик, который открывался и закрывался, ища, что сосать. Мой младенец. Мой самый прекрасный в мире младенец.