Как строг очей нездешний взгляд,

Покорный высшему приказу!

Не испытав ни боль, ни глад,

Не сомневался он ни разу…

Дважды коротко жахнуло — и ангела охватило прозрачное синеепламя. Огонь липкими щупальцами оплел его тело, коротко полыхнули волосы. Ангелпродолжал идти, не отрывая взгляда от безумного поэта.

Я человек, чей жалок вид,

Я заключен в ловушке плоти.

Но совершенство не манит,

Коль не достигнуто в работе.

Пылающий ангел перешагнул ограждение и ступил на крышу. Отробота теперь исходил низкий тяжелый гул, встряхивающий все вокруг. Япочувствовал, как колотится в груди сердце, как желудок пытается вывернутьсянаизнанку. Закололо в правом боку, в подреберье. Ангел на миг приостановился,откинул голову, будто шел против сильного ветра.

В работе сердца и ума,

В ошибках, горе и смиреньи!

Так горечь рабского клейма

В душе рождает вдохновенье…

Ангел снова шагнул вперед. Робот будто выстрелил впереднеимоверно удлинившиеся руки — и схватил ангела за запястья. Они стоялипокачиваясь, пытаясь превозмочь друг друга.

И мне дороже боль и тлен,

И редкий, горький миг блаженства,

Чем бесконечный рабский плен

Дарованного совершенства!

Разорванные крылья ангела раскинулись — и упали на робота,подтянули. Они слились в объятии. Ангел стоял неподвижно, робот был скрыт горойокровавленных, догорающих перьев.

Я сорвал с груди автомат. Нацелил ствол на ангела. Изакричал, срывая голос:

— Оставь его! Отпусти! Слышишь?

Ангел медленно собрал крылья за спиной. Робот выскользнул изних и тяжелой мертвой грудой металла осел на крышу.

— Срок его существования истек, — тихо сказал ангел. Ран нанем уже не было, только одежда все так же трепалась кровавыми лохмотьями, икрылья остались черными.

— У него было еще два месяца и шесть дней!

— До тех пор, пока он не начал стрелять. Линейные ускорителисжигают месяцы за считанные секунды.

— Ты не ангел, — сказал я, опуская автомат.

Ангел кивнул.

— Не ангел. Я хранитель музея. Мне были безразличны попыткикиборга войти в здание, и я дождался бы естественного окончания его страннойжизни. Но ты вынудил музей впустить и тебя, и его.

— Что это за музей?

Не-ангел медленно двинулся ко мне. Я снова поднял автомат.Не-ангел улыбнулся и остановился.

— Думаешь, это эффективнее гиперзвуковых игл, коллоидногонапалма и инфразвука?

— Не думаю, — честно сказал я. — Но что-то же надо делать?

Не-ангел кивнул:

— Да, ты прав. Я хорошо тебя понимаю… Это просто музей,юноша. Здесь собраны самые удивительные экспонаты в мире. Здесь есть звери,которые давно умерли, и звери, которые никогда не появлялись на свет. Здесьможно прочитать стихи престарелого Пушкина и авантюрные романы Шекспира. Здесьлетающие машины, что успел построить Леонардо, передатчики энергии, созданныеТеслой, генераторы силового поля Эйнштейна. Здесь даже хранятся киборги,подобные тому, что стрелял в меня.

— Очень многое можно собрать, если ограбить целые миры…

— Их никто не грабил. Все это и возникло потому, что мирыменялись. Дантес стал функционалом-лекарем и не застрелил Пушкина. Поэтперебесился свое и стал жить спокойно и мирно, сочиняя свои поэмы. Наполеоннашел себя в путешествиях, Гитлер — в вегетарианской кулинарии, Ленин — вфилософии. Если бы ты мог менять историю своего мира — ты не захотел быизбавиться от исторических ошибок?

— Но этот мир стал бы другим.

— Не сразу. Далеко не сразу. Ты не представляешь, какая этонеповоротливая махина — время. Исчезла из истории страшная кровавая война, алюди, которые должны были умереть, — все равно умерли, те, кто должен былродиться, — родились. Надо очень постараться, чтобы история съехала на другиерельсы. Рано или поздно это случается, и открывается новый мир. Он уже совсемдругой, но даже в нем плывут осколки прежнего — терзающиеся, желающие странноголюди, осознающие, что живут чужой жизнью, вспоминающие то, что случилось не сними…

Голос не-ангела завораживал как музыка. В глазах его сияличужие солнца.

— Но зачем? — спросил я. — Если все так, то зачем? Сделатьчужой мир лучше? Исправить свой?

Не-ангел улыбнулся.

— Да низачем, мальчик. Неужели ты еще не понял? Нет никакойцели изменений, кроме самих изменений. Если ты с детства мечтал прочитатьтретью поэму Гомера…

— Какую третью? — пробормотал я.

— «Телемакиада». Тебе это не важно. Но, допустим, ты хотелзнать, как закончил бы Эдгар По «Ледового сфинкса». Почему бы не сделать так,чтобы это случилось? Или тебя огорчает исход битвы при Грюнвальде. Переиграй.Помоги Валленроду, спаси Великого Магистра. Посмотри, что стало с миром.

— Зачем? — снова воскликнул я. — Ну зачем? Зачем заставлятьмертвецов вновь идти в бой? Зачем кроить прошлое, когда можно делать будущее?

— Ни-за-чем, — раздельно сказал не-ангел. — Москва стоит нена море, и это обидно. Что ж, надо попасть туда, где земная кора еще жива ипластична. Ты не представляешь, какой эффект на рельеф будущего может оказатьвсего одна маленькая бомба в нужном месте… и, главное, в нужное время. И вот тывыходишь из своей маленькой квартиры и пешком идешь на пляж, помахиваяполотенцем…

— Не понимаю, — сказал я. — Нет, понимаю, это здорово, ителемакия эта, и Пушкин живой, и море у дверей. Но зачем мы, функционалы?Дантесу можно было и пургена в утренний кофе подсыпать…

Не-ангел засмеялся.

— Как для чего? А для чего вообще мы, функционалы? Исполнятьсвою функцию. Ты регулировал использование порталов, тянул потихоньку энергиюиз пустоты и держал их открытыми. Люди путешествовали из мира в мир. А яприглядываю за музеем, сохраняю экспонаты, провожу экскурсии… Хочешь тебеустрою просмотр? Это интересно.

— Первые годы, наверное, да, — сказал я.

Не-ангел кивнул:

— Все-таки что-то понимаешь… Может быть, ты простонеправильно определился со своей функцией? Ты молодой, с молодыми частопроблемы. Может быть, тебе стать куратором своего мира? Засиделся твой другКотя, сотни лет на одной работе…

— К-какие сотни? Он сказал…

Не-ангела затрясло от смеха. Он оперся на свой сверкающиймеч, по которому пробегали блики белого пламени.