индейку и хлеб, в ванную. Там, выкрутив все краны на полную, он осторожно приступал к приготовлению бутерброда. Этот хитроумный план призван бы спасти индейку от кота. Цель успешно достигалась, но удовольствия от этого не было никакого.

— Так жить нельзя! — однажды заявил Лоуренс.

Я была с ним согласна. Но Лоуренс был взрослым мужчиной, а Гомер отлично понимал слово «нет», и я никак не могла взять в толк, зачем все эти ухищрения.

— Гомер прекрасно понимает слово «нет», — сказала я ему, — и ты должен научиться произносить его. — А потом добавила: — Гомера эта ситуация удручает не меньше, чем тебя. Он не понимает, почему ты не говоришь «нет» и при этом не даешь ему индейку.

Я вовсе не утверждаю, что Гомер был прав. Конечно, он был неправ, и я это осознавала. Своим безапелляционным «Нет! Гомер, нет!» мне много раз удавалось добиться от него повиновения. Но не могла же я все время быть рядом. В каком-то смысле Лоуренс и мои кошки должны были выработать модель собственных взаимоотношений.

Бывали дни, когда я чувствовала себя такой виноватой из-за всего происходящего, что у меня просто опускались руки. Никто не был счастлив — ни кошки, ни Лоуренс, ни я, виновница всех неурядиц.

— Вы с Лоуренсом любите друг друга, — успокаивала меня Андреа в телефонных разговорах. — Плохо, конечно, что Лоуренсу и кошкам так хреново, но что поделаешь? Им просто нужно больше времени, чтобы привыкнуть друг к другу. Все равно Лоуренсу лучше с тобой, чем без тебя.

Возможно. Но иногда я в этом сомневалась.

Увы, индюшиное филе было только вершиной айсберга, именовавшегося «взаимная притирка». Гомер по-прежнему оставался самым разговорчивым из моих питомцев: если он не спал, то вел со мной непрекращающийся диалог. У него сохранились все прежние специфические «мявки». Давай поиграем! Что-то давненько мне не давали тунца… Почему ты меня игнорируешь?

— Да что с ним не так? — раздраженно вопрошал Лоуренс, в третий раз перематывая назад эпизод фильма, в котором из-за Гомера опять не разобрал ни слова.

Но даже молчащий Гомер был причиной неудобств. Иногда посреди ночи Лоуренс поднимался в туалет и, сонный, на ощупь продвигался по коридору, который знал как свои пять пальцев. Я замирала в ожидании, что сейчас он наверняка врежется плечом в стену и я услышу глухой удар, за которым последуют громкое «Черт побери!», а потом топот лапок удирающего по коридору Гомера. Коту нравилось спать в прихожей, и ему даже в голову не приходило мяукнуть, чтобы предупредить Лоуренса о своем присутствии. Гомер был невидим в темноте, и Лоуренс постоянно об него спотыкался. Это невероятно беспокоило Гомера. Не ощущая разницы между залитой светом дневной прихожей и темнотой ночи, он лишь осознавал, что Лоуренс совершенно непредсказуемо спотыкается об него. «Пинки», которые он получал от Лоуренса (естественно, непреднамеренные), а также крик и брань убеждали кота в том, о чем он и так догадывался: Лоуренс его терпеть не может.

Лоуренс, в свою очередь, утверждал, что Гомер спит в прихожей в самых неподходящих местах исключительно ему назло. Я купила для прихожей несколько светильников, и это вроде бы помогло, но достигнутое перемирие было крайне шатким.

Несмотря на робость, которую Гомер испытывал в присутствии Лоуренса, он оставался прежним сорвиголовой. Новая квартира открывала безграничные возможности для разнообразных приключений. Больше всего на свете Гомер любил превращать порядок в хаос, а в доме Лоуренса было так много вещей, на которые можно было карабкаться, залезать и исследовать, что это не шло ни в какое сравнение с квартирой-студией, в которой мы жили раньше. Вскоре мы поняли, что не сможем удержать Гомера от восхождения на книжные шкафы и музыкальный центр, от опрокидывания стопок книг и дивиди, которые он швырял на пол с полок, на которые их так любовно расставили. Этот кот был особенно безжалостен по отношению к кладовке Лоуренса. Словно голоса сирен, его неудержимо влекли полные ящики газет, фотографий, плакатов, спичечных коробков, писем от друзей из-за океана и бережно хранимых реликвий, копившихся сорок лет жизни. Перед тем как я переехала к Лоуренсу, он избавился от большой части своего… хлама, чтобы освободить место для меня, но все равно накопленных ранее вещей оставалось невообразимое количество. Как здорово коту было со всем этим играться! И как только раньше он жил без всех этих вещей!

Гомер выжидал, пока никого не будет рядом, а потом одним взмахом лапки приоткрывал дверцу кладовки. И вволю «мародерствовал» по всем ящикам и коробкам, выискивая то, что можно жевать, катать по полу или рвать — словом, делать все, на что только хватает воображения. Трудно сказать, сколько раз, возвращаясь домой после прогулки, мы с Лоуренсом обнаруживали, что квартира похожа на место происшествия — по ней словно тайфун пронесся, разметав на своем пути листки школьных дневников, табели, курсовые проекты и просто заметки. Посередине как ни в чем не бывало восседал Гомер с самым невинным выражением на мордочке, как бы говоря в ответ на негодующие лица: «Привет, ребята! Поглядите-ка, что я здесь нашел!»

Пришлось покупать бечевку, чтобы завязывать раздвижную дверь в кладовку Лоуренса (свои шкафы я давно привыкла держать открытыми). Обучившись секретам вязания узлов, мы подобрали такой мудреный, который Гомеру был уже не по зубам. Как не по зубам он оказался и самому Лоуренсу. Если ему вдруг требовалось срочно отыскать журнал со своей статьей, скажем, 1992 года, он возился с этим узлом, сцепив зубы и в гневном молчании.

Несмотря на множество новых и достойных внимания вещей, Гомер оставался верен своим привычкам. Он по-прежнему любил сидеть возле меня или на мне, и непременно с левой стороны. Если слева от меня вдруг оказывался Лоуренс, Гомер принимался бродить по квартире, жалуясь во всю силу своих легких. Незрячий человек определяет разницу между банками с горошком и томатами по их местоположению — они всегда должны стоять на своих местах. Именно поэтому жизнь Гомера, несмотря на все его авантюрные наклонности, должна была проходить по заранее утвержденному плану. Он определял, где ему находиться и что делать, опираясь на то, где находилась и что делала я. Если я сидела на диване, то он должен был сидеть слева от меня, а если он не мог сесть слева, то события шли не по плану, и это не могло не тревожить. Лоуренс не подозревал об этом и