развития. Что с ними станет, если исчезнет их ореол мученичества в чужих и в их собственных глазах?.. Как вы относитесь, Жаннетт?

— Не люблю, — спокойно ответила она.

Заканчивая, Герман присел на освободившееся от другого гостя место. Более по виду его, изменившемуся к концу монолога, можно было понять, что он хотел не выговориться, а оживиться. Замолчав, он стал сникать, лицо его, раньше открытое, юное, стало замкнутым и неприятным ему самому; он взялся неловко потирать руки, а потом и встал, и начал расхаживать, раздражая этим всех остальных.

Воспользовавшись тем, что его игнорируют, Дитер сел рядом с Марией и стал смотреть — в высоком зеркале отражение ее профиля было хищно и прямо. Волосы ее казались темнее от неверного отсвета, уложены пышно вокруг головы большим «солнышком». Ее прическа дрожала, стоило ей повернуть голову. Она смотрела в сторону Германа и гладила красивого кота, что слегка прихватывал когтями ее платье. Невнимательность эта была наиграна, и она наконец смутилась и чуть покраснела.

— Что?.. — не выдержав, сухо спросила она.

— Ничего. Нельзя посмотреть?

— А что нужно?..

Мария на него покосилась; губы поджала, заметив и несколько мятый костюм, и сапоги — вместо положенных городских ботинок. Сапоги были облеплены грязью и глиной.

— Это твой кот? — кашлянув, тихо спросил он.

— Это кошка, — сквозь зубы ответила Мария.

— Ясно…

— Это Кати.

— Ясно…

— Что с обувью вашей? По каким траншеям вы лазали?.. У нас это не принято.

— Извини. Я… это случайно вышло.

— Случайно?..

— Прости. Это не повторится.

Раздвоенный профиль Марии задрожал.

— Я извинился, — повторил он уже мягче.

— Нет, это… чушь, не из-за этого, — сказала Мария. — Это личное.

— Вот как…

— Вы стали очень взрослым. Что-то такое… неописуемое.

— Но и ты стала взрослой… Я пришел просить прощения. Прости меня за прежнее. Я вел себя ужасно с тобой.

— Я не злюсь. — Она смотрела поверх его плеча. — Это все?

— Ты не хочешь меня видеть? — У него пересохло горло. — Я могу уйти. Ты ничего мне не должна.

Мария заметно колебалась.

— Я думал о тебе и… хотел тебя увидеть. О чем ты думаешь?

— Вы мне человека напомнили одного. Но какая разница?.. — с досадой сказала она и поспешно встала.

Он не пошел за ней, хотя она оглянулась. Севший близ него Альберт хотел спросить у него что-то, но он с ним обошелся холодно — и, оскорбившись сменой его тона, Альберт от него отсел.

Мария отказалась выходить из своей комнаты и провожала его одна тетя Жаннетт.

— Можно мне приходить? — прямо спросил он у нее.

— Я не знаю…

— Я ничего плохого вам не сделаю, — мягко сказал он. — Или вы считаете, что за минувшие восемь лет я не изменился?

— Я не знаю… простите.

— Обязательно! — закричала Катя, выбегая к нему из гостиной. — Не смейте не приходить! Слышите? Можно же, тетя Жаннетт? Он наш друг. Он много помогал нам, я помню! Можно?

— Ну, если ты хочешь… — как бы в шутку сказала Жаннетт.

— Обязательно?.. Можно звать вас по имени? Очень уж красивое у вас!

— Конечно, Катя. О, прости! — словно опомнившись, сказал он. — Я оставил у вас на тумбочке… это тебе, Катя, цветы!

— Как мило, — понимая его, ответила она. — Красивые, Мари? Поставишь их в вазу?..

— Умоляю вас, — прошептала ему Жаннетт, открывая дверь, — пощадите наши чувства, не трогайте старшую. Она достаточно от вас натерпелась! Неужели забыли?

— А вам что? Забыли, что сами ее во всем обвиняли? Вот и не учите меня теперь!

И, в злобе на растерявшуюся Жаннетт, он вышел от нее и хлопнул дверью.

Дом этот поражал его своей ненормальностью, по всем законам человеческой логики он существовать не мог. В гостиной перестановки бывали каждый день: зачем-то перемещались с места на место кресла и стулья, диван то отъезжал к стене, то выпячивался ближе к дверям, менялись тумбочки, лампы, картины перевешивались или исчезали вовсе; бывало, что мебели в гостиной становилось как-то очень уж много, а иногда комната встречала гостей почти пустой, с голыми стенами и даже без занавесок на окнах. Пианино, на котором часто гостям играла Мария, оставалось у стены слева от двери, но то появлялось у окна, то вновь становилось близ самого дверного проема и чуть ли в него не втискивалось. В остальных комнатах царил обыкновенно похожий бедлам: одни стояли без мебели, а в иных находились лишние стулья, столики и настольные лампы. В доме, помимо этого, ощущалась острая нехватка самых обычных вещей: от стаканов, тарелок и столовых приборов до письменных принадлежностей и ниток с иголками.

Гости, обнаружившие это место до Дитера, относились к неудобствам с уникальным пониманием и принимали перестановки как что-то естественное. Делились они на несколько групп и не пересекались друг с другом из соображений безопасности. Меньшую часть составляла либеральная буржуазия, «интеллигенция»; с тетей Жаннетт представителей этого вида познакомил близкий ей генерал. Они же были наиболее пессимистичными: их очень беспокоили кризис, потеря капиталов, усиление левых и правых партий, отсутствие внятных перспектив, неумелая политика кабинета министров и тупость избирателей, которые вечно голосуют не за тех и уничтожают демократию, давая больше власти политическим авантюристам. Поклонники социал-демократии, в свою очередь, составляли вторую по численности группу гостей; сила эта пользовалась уважением рабочего класса и некоторых интеллектуалов, но много социал-демократы потеряли в среднем классе, что с развитием кризиса увлекся радикальной политикой. По количеству и активности их значительно превосходили члены партии «крестов» и ей сочувствующие. Уровень их оптимизма, связанный с ухудшением экономического положения, был несоизмерим с оставшимися у либералов и социал-демократов положительными чувствами. Партийные, как это ни было странно, также делились на три категории. Первая группа, самая многочисленная, состояла из людей категоричных и отчаявшихся, имевших страсть к военной профессии; к ним — из-за их «плебейской» грубости — Дитер испытывал омерзение, и, более всего, его оскорбляла их «военщина» в одежде, поскольку к подлинной службе отношения не имела. Вторая группа тоже была ему неприятна, но своей элегантностью в той же самой униформе. Эти были образованными, показывали себя воспитанными, а форму носили не из желания подражать армейским, а от того только, что внешне они в ней казались себе и окружающим красивыми. Стиль партии и ее «романтичность» влекли их, отметая сомнения по части партийной идеологии. Наименьшую же пока группу составляли молодые интеллектуалы; многие из них в партии не состояли, а лишь ей сочувствовали или были из «семей партийных билетов». Они блюли местную штатскую моду и, месяцами откладывая с зарплаты, заказывали себе одежду в ателье по английским выкройкам, ибо английский стиль