ней время готовки. Пока взрослые цеплялись за последние крохи надежды, Иегуда с товарищами упражнялись в горьком сарказме и старались перещеголять друг друга черным («висельным») юмором – когда из трубы шел белый дым, они говорили: «На этот раз жгут толстяков» [40].

Ханна Гофман-Фишель как-то раз наткнулась на маленьких детей, играющих возле своего блока в «газовую камеру». В обычных играх наподобие «Переклички» старшие дети, изображавшие капо и охранников, избивали младших детей за «обмороки», примерно так же, как большие мальчики в Вильно били младших во время игры «Пройди ворота». Но на этот раз никто не изображал смертников. Вместо того чтобы самим встать в яму в земле, которую дети называли газовой камерой, они бросали туда камни и имитировали крики запертых внутри людей. Одно дело завидовать всемогущим охранникам и заставлять детей помладше смириться с побоями. Совсем другое – играть в собственную смерть. В какой-то момент игра перестала ладиться – отождествление с врагами стало слишком саморазрушительным, чтобы ее продолжать. Но и это не смогло остудить детское любопытство. Когда Ханна Гофман-Фишель подошла к ним, они даже спросили ее, как соорудить трубу. Если взрослые в большинстве своем поддавались соблазну принять желаемое за действительное, то детское любопытство оставалось безжалостно трезвым и реалистичным. Но в тот момент, когда их ролевая игра зашла в тупик, они подошли к границе своих представлений о лагере смерти, который успели так хорошо узнать [41].

7 марта 1944 г. в детском блоке устроили прощальную вечеринку для тех, кто приехал в самом начале сентябрьским транспортом. Начальник лагеря только что сообщил им, что их отправляют в трудовой лагерь в Хайдебреке. Некоторым послышалось слово «Гейдельберг», другие задавались вопросом, где находится этот «Хайдебрюк» и не окажется ли он очередным концлагерем. Эсэсовцы усердно создавали у заключенных ложное чувство безопасности, составляя списки профессий всех мужчин и женщин младше 40 лет, будто бы для того, чтобы им было легче обустроиться в трудовом лагере. Но зондеркоманда из заключенных, работавшая в газовых камерах и крематории, уже несколько недель передавала в «семейный лагерь» предупреждения о готовящихся событиях и призывала чешских евреев присоединиться к всеобщему восстанию. Фреди Хирш и его помощник слишком нервничали, чтобы присутствовать на детском празднике. Но многие взрослые по-прежнему цеплялись за свои надежды и спецпайки, и в датированных более поздним числом открытках просили родственников писать им в Хайдебрек. Среди детей старшего возраста, похоже, подобные иллюзии питали немногие. Друг Иегуды Бэкона, второй кочегар по имени Купик, просто сказал ему, когда они смотрели на трубу крематория: «Сегодня я буду кочегаром на небесах» [42].

Рано утром 8 марта 3732 выживших из первого сентябрьского транспорта доставили в ближайший карантинный лагерь, обнесенный колючей проволокой, где их продержали в состоянии готовности до вечера. Отто Дов Кулька, певший в хоре «Белоснежки», оказался в числе больных, которых эсэсовцы оставили в бараках, чтобы поддержать иллюзию, будто этот транспорт отправляется в трудовые лагеря. В тот вечер из окна лазарета Кулька смотрел, как сотни грузовиков подъезжают, чтобы забрать оставшихся депортированных. Под градом эсэсовских ударов мужчины и женщины разделялись на группы и забирались в кузова грузовиков, сжимая в руках специальные продовольственные пайки, выданные им в дорогу. Откидные борта подняли, а брезент опустили, так чтобы люди не видели, куда они едут [43].

На следующее утро оставшиеся в семейном лагере узнали, что произошло ночью. Электрики и другие узники, чьи навыки позволяли им перемещаться между разными секциями лагеря Биркенау, принесли известия от зондеркоманды, у членов которой были родственники и близкие в «семейном лагере». Филипп Мюллер, словацкий еврей из Середа, даже оставил свой пост в помещении для кремации над подземной газовой камерой и пробрался к женщинам. Его растрогал звук их пения. Они ждали, казалось, целую вечность, пока все грузовики разгрузятся, и двери закроют. Сначала они спели «Интернационал», потом гимн Чехословакии «Где мой дом, моя родина». Ожидание затягивалось, и они начали петь «Атикву» («Надежду») и партизанские песни [44].

Стараясь не показываться им на глаза, Мюллер стоял за бетонной колонной, как вдруг к нему подошел ребенок, искавший в переполненном, тускло освещенном помещении свою мать. «Вы не знаете, где прячутся мои мама и папа?» – робко спросил маленький мальчик Мюллера. Пение на время стихло. Помещение продолжало заполняться. Несколько чешских девушек заметили Мюллера, который стоял за колонной в униформе зондеркоманды. Они подошли к нему и сказали, что ему не следует здесь оставаться. Одна из девушек, с длинными черными волосами и сверкающими глазами, потребовала, чтобы он рассказал о происходящем оставшимся в «семейном лагере» – это позволит им дать отпор эсэсовцам. Кроме того, она попросила его, когда она умрет, снять с ее шеи золотую цепочку и отдать ее ухажеру Саше, работавшему в пекарне. «Передай, что Яна его любит. Когда все закончится, ты найдешь меня здесь», – и она указала на колонну, рядом с которой стоял Мюллер. Затем Мюллера вытолкали из газовой камеры. На выходе его сбил с ног и еще несколько раз ударил один из офицеров СС, под началом которого он работал, а потом его отправили обратно к печам [45].

После того как все закончилось и заработали вентиляторы, Мюллер вернулся в газовую камеру и начал перетаскивать трупы в лифт, который должен был доставить их наверх в крематорий. Когда лифт прибыл на место и двери открылись, лежавшие сверху трупы вывалились в коридор. За прошедшие год и 11 месяцев Филипп Мюллер видел эту картину много раз. Чтобы защитить глаза и легкие от скоплений концентрированного газа, остававшегося под грудами тел, он надевал противогаз, поэтому мог наблюдать, что происходит в камере после того, как там выключают свет и пускают газ. Люди метались, словно в подземном лабиринте, опрокидывая и топча друг друга, пытаясь забраться выше к потолку комнаты, где еще можно было сделать последний глоток кислорода. Но под газовыми отверстиями в потолке обычно почти никого не было. Люди инстинктивно пытались оказаться как можно дальше от запаха горящего метальдегида, от приторной сладости которого першило в горле и невыносимо сдавливало голову. На губах у людей выступала пена, по ногам текла моча и экскременты, сплетенные друг с другом трупы лежали неравномерными грудами. В самом низу лежали те, у кого раньше отказали легкие, – дети. Некоторые трупы практически невозможно было разделить, настолько тесно они переплелись. Одни лежали, вспоминал Мюллер 20 лет спустя, «в объятиях друг друга, другие держались за руки; группы прислонялись к стенам, склоняясь друг к другу, как базальтовые столбы». Он нашел Яну возле колонны, на которую она указала, и сунул