После того как артисты раскланялись, три четверти зрителей разошлись, оставшихся пригласили в фойе – послушать приветственные речи и выпить по фужеру шампанского. Ульянов – заботливый Вальсингам этого пира – дал первое слово сидевшему рядом с ним президенту.

В короткой здравице Горбачева была неожиданная тема, растрогавшая многих людей. Он выступил от шестидесятников, он выразил твердую убежденность, что порох в них есть, что они не иссякли.

Впервые руководящий деятель пометил и себя этим словом, смутным, неясным, неопределенным, означавшим не то генерацию, не то разношерстную среду, возникшую в оттепельном дурмане, словом, которое побывало надеждой, протестом и одной из иллюзий.

Глядя на него, я все думал, часто ли мысленно он воскрешает ту вдохновенную весну, отделенную чуть не семью годами? «Дней Михаиловых прекрасное начало» – рискую на миг заменить имя в незабываемой строке – сколько их было в русской истории, ошеломительных начал, рождавших восторг и благодарность. И никогда ни горький опыт, ни чтение Карамзина и Ключевского, ни изучение «Краткого курса» еще никого не остерегли. Вновь трепетали, вновь возносили, вновь низвергали недавних любимцев, точно они могли изменить нашу несчастную породу – темную, косную и слепую.

«О, если б тогда он был радикален!» Да кто ж бы позволил? Не только соратники – весь беспощадный левиафан, который зовут то страной, то народом, стерпевший паранойю тирана, тут встал бы в нерассуждающей ненависти, оберегая свой образ жизни. Истина, сколь это ни печально, в том, что решительны мы от отчаянья, но никогда – от оценки реальности и уж тем более – от предвиденья. Мы соглашаемся на прыжок, только когда перед нами – пропасть.

Он улыбался, но эта улыбка, вдруг приручившая иноземцев, сегодня уже не могла укрыть точившего его напряжения. Наутро ему предстояла попытка спасти хотя бы конфедерацию, которая столько лет нависала угрозой, жупелом, эшафотом и оказалась последней возможностью. Не столь это редкий поворот в почти мистическом ходе истории – то, что виделось поражением, оборачивается единственным шансом.

Он изредка смотрел на жену и, может быть, мне это только чудилось, но взгляд его был тревожно-грустен. Она казалась смертельно уставшей – так можно устать от вечной обязанности быть сдержанной, терпеливой, приветливой, от этой проклятой необходимости хранить подчеркнутое спокойствие, от всей ритуальной, расписанной жизни – однажды человек устает.

Меж тем друг друга сменяли ораторы, сквозь гул разговоров и звон посуды невнятно доносились слова, произнесенные многократно. Вечер стремительно угасал. Люди вокруг еще пытались насильственно в себе поддержать шипучее легкое возбуждение, но это худо им удавалось, оно уже выдохлось, как шампанское, перебродившее в их фужерах, и начисто утратило вкус. Зато отчетливей и ощутимей клубилась неясная тревога, будто на стенах, как встарь, проступали неумолимые письмена: взвешено, сочтено, измерено.

Но был еще объявлен капустник. В духе театральной традиции – сочная яркая точка празднества. Очень возможно, что он удался, мне не пришлось его увидеть, я уже шел по темным улицам бессонного, замершего города, готового к любому удару – в лоб или в спину, из-за угла…

О, разумеется, семьдесят лет плохо располагают к веселью, особенно если день юбилея вдруг совпадает с днем панихиды, с финишем, с погребеньем эпохи, с жалким концом сумасшедшего дома. О, разумеется, волей судьбы старость несчастного поколения осталась без последней защиты – без уважения тех, кто сменяет, они безжалостно осмеют эти декоративные мощи. Но где же та молодость, младость, юность, которая настолько мудрей, настолько трезвей нашей поздней зрелости? В Кремлевском Дворце, где Московская биржа справляет первую годовщину, где тысячи новых завоевателей празднуют за обильным столом укоренение нового идола и где «надгробный псалом не звучит»? В тех подворотнях, в тех подпольях, в тех «темных пропастях земли», где копится нацистская ярость? На каждодневных гремучих сборищах? В газетах, отстаивающих тираж апологией причинного места?

– Утешься, – так шептал я себе, – все это лучше, чем непонятная, необъяснимая ностальгия по времени твоего начала, по дням произвола и беспредела с их липким, с их удушливым страхом, с их лицемерием и бесстыдством, и ложью, ложью на каждом шагу. Пройдет еще несколько черных лет, и с новым веком, новым тысячелетием Россия войдет в свою колею. Пену сдует, и все обретет устойчивый бытовой уклад. И станут в ней жить по железным правилам цивилизованного мира – сытно, одиноко, разумно, без эгалитаристских иллюзий. Научатся уважать коммерсантов, научатся помнить, что время – деньги, писатели будут служить в конторах, а шлюхи создадут профсоюз. Там, где романтика, там и кровь, и пусть торжествует здравый смысл, который всегда сопровождался презрительным словцом «обывательский». Это презренье нам дорого стоило и многими судьбами обошлось. На все это в прошлом, и та пора, в которой ты жил и был молодым, ушла безвозвратно, и слава богу.

«…А после она выплывает, Как труп на весенней реке. Но матери сын не узнает, И внук отвернется в тоске». Утешься. Возделывай сад, как Кандид, хлебай чаек по совету Розанова. А наш спектакль? Ну что ж… он сыгран. Калаф не смог разгадать загадок.

В «Известиях» Бовин в своей статье пишет о сходности исторических миссий Петра Первого и Горбачева. Оба вздернули на дыбы Россию, но Петру удалось удержать поводья. Тут все же следовало бы добавить, что император без сна и отдыха рубил головы, и не только стрелецкие. Мог он и неугодного сына отправить без лишних слов на тот свет, как пелось в нашем партийном гимне, «своею собственной рукой». Был человек без предрассудков. Такие удерживают поводья.

Великий и вечно живой язык то и дело творит слова, вызывающие рвотный импульс. Этот «балдеж», эта «тусовка»… сразу же вспоминаешь Бунина: «Боже, зачем ты оставил Россию?»

Первый школьник: Шнурки в стакане?

Второй (с тяжелым вздохом): А где ж? (Это значит, что родители – дома.)

Н. (с возмущением): Сделали из него национального Шамиля.

«Друзья и годы» пользовались успехом (и пьеса, и фильм, снятый по пьесе), но расположенные ко мне люди считали Платова сочиненной фигурой. Я очень их хорошо понимал, но дело обстояло сложнее. Он был и впрямь сочиненной фигурой, но сочинило его наше общество, наше время, предвоенный мираж. Подобных Платовых с их простодушием, с их сокрушительной слепотой знал я немало – на нашу беду были они вполне бескорыстны, отличались завидною убежденностью и сделали все, чтоб укрепить и сцементировать систему. Те из них, кто ушел в мир иной еще до общего пробуждения, поистине счастливые люди. Те же, кто дожил до наших дней, – потенциальные самоубийцы. Я чувствовал этого простака. Не зря появилась