— Перед твоим приездом вернулся. Аланов загонял. Сука неделю как ощенилась. Хорошо, что в лес не пустили.

— Правда?! Сколько?

— Шесть. Все здоровы. Три кобеля, три суки… Через два месяца можно будет выполнить заказы. Снова Дирк просит кобеля.

— Нет, не в этот раз. Со следующего помёта. Если не передумаю. — Зная жестокий нрав младшего брата почившего Карла фон Фальгахена, отдавать щенка в его руки не спешил.

— Хозяин вернулся, — радостная улыбка осветила лицо Кивы, сворачивающей грязное одеяние своего любимчика и тревожно косясь в его сторону. Обернулась от двери: — Вам что-нибудь принести?

— Выпить. И побольше. — Ирмгард с отросшими спутанными мокрыми волосами, спадающими на лицо, закрывая лиловую шишку, и с полотенцем на плечах, скакал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину. Глянув на вошедшего отца, нахмурился.

— Рад тебя видеть, сын, — улыбнулся Герард, обнимая его, похлопывая по спине.

Тот отвернулся, пряча потухший взгляд.

За последние полгода он возмужал, покрупнел и как будто стал ниже. Скорбные складки у губ стали чётче. Юношеский румянец сменился бледностью, а в глубине глаз поселилась боль. С тех пор, как отсюда уехала пфальцграфиня, граф не слышал смеха сына. Догадался, что весть о том, что она выжила, вдохнула в Ирмгарда веру на новую встречу. Но его рассказ о пленении и о том, что этому предшествовало, возымело обратный эффект. Хотя прошло больше полугода, Герард слово в слово помнит тот их разговор.

— Не верю! — горячился парень, молотя рукой по столу.

— Мне не веришь? — повысил голос его сиятельство, захлебываясь кашлем. Месяц, проведённый в сырой подвальной каморе, давал о себе знать.

— Она не лживая тварь. Она не могла так поступить. Ты чего-то недоговариваешь, отец. Не ты, так я найду её.

— Ты… Найдёшь? — Герард, вне себя от бешенства, мерил покой торопливыми шагами. — Что тебе ещё рассказать? Повторить, как её этот… со своим головорезом связывали твоего отца? Как затыкали ему рот? Как чуть не вспороли его брюхо? Или ещё раз поведать о том, как она даже пальцем не шевельнула, чтобы освободить меня? Твоего отца не привезли сюда с перерезанным горлом лишь благодаря провидению Божьему. Ты это понимаешь? — Остановился напротив сына.

— Я… я… — задохнулся тот.

— Думаешь, после всего этого я её не искал? — Бригахбург не мог остановиться. Опершись о столешницу, ослеплённый безудержной яростью, давясь болезненным кашлем, продолжал: — Я, как осёл, прошёл весь путь от той таверны до Алема и снова вернулся туда. Её никто не вспомнил! И следа не нашлось! Ты понимаешь это?!

— Она не такая… — шептал Ирмгард не столько в ответ, сколько себе.

В покое повисло тягостное молчаливое непонимание, нарушаемое хриплым дыханием графа.

— Запомни, сын, — успокаивался он, сжимая кулаки. Кровь отхлынула от лица. Мертвенная бледность заливала лоб и щёки. — Запомни, если женщина уходит, это навсегда. Бессмысленно пытаться вернуть её. Я не виню её. Будь мои глаза затуманены как её, сам поступил бы так же. Ушла, значит, ушла. Это её выбор, и его надо принять. И не важно, иномирянка она или нет…

— Иномирянка? — встрепенулся юноша, — Чушь! Такого быть не может, потому что…

— Почему же? Что же ты замолчал? На, смотри! — Достав из кошеля, толкнул в руки сына плоский прямоугольный предмет, гладкую чёрную сторону которого покрывала сеточка трещин, словно ударили чем-то острым в затянутую первым морозом неглубокую лужицу.

— Что это? — вице-граф опасливо гладил кончиками пальцев тонкую паутину разбежавшихся во все стороны дорожек.

— Не знаю. Вещь из её мира. Видишь, отверстия и глазок? Внутри что-то есть. — Устало сел на неприбранное ложе. — Ты не видел и не слышал того, что видел и слышал я. Для меня это тоже стало неожиданным. Потом я долго думал об этом. Времени хватило. Шаг за шагом, начиная с нашей первой встречи, восстанавливал события. Вспоминал, что она говорила, как говорила, её одеяние, украшения, её знания. Обладает ли кто здесь из женщин такими знаниями, какими обладает она? Она спасла тебе жизнь. Нам… И те семена в сотах, которые передавала для тебя… Всё! А Шамси Лемма? Или ты считаешь, что тайная служба его величества в игрушки играет? Что тайный советник — выживший из ума дознаватель? Ты ничего не знаешь!

Отпрянув от отца, будто обжёгшись, Ирмгард сипло выдавил из себя:

— Это ты виноват в том, что она ушла.

— Что?! — вскочил Герард, чувствуя, как накатывает клокочущий в лёгких кашель. В лицо ударила кровь. — Ты меня будешь в чём-то винить? Ты?!.. Щенок!.. Чёрт!..

Тогда они ни до чего не договорились, едва не подравшись. Сын запил, оказавшись изворотливым и изобретательным, доставая питьё там, где, казалось бы, его быть не должно.

Сейчас, обнимая его, Бригахбург-старший уже не был так категоричен. Он чувствовал боль сына, как свою собственную и понимал, откуда она появилась. Если бы он мог придушить её, как придушил свою…

— Что ты ищешь в лесу, загоняя коней и калеча собак? Её? Думаешь, Всевышний смилостивится и снова свергнет её с небес? Она ушла. Сама. Добровольно. — Гладил сына по подрагивающим плечам. — А ведь могла не уйти. Она как-то говорила мне про край над бездной, куда нужно шагнуть за ней. Только я не видел этого края.

Ирмгард напрягся, словно тетива арбалета. Едва слышно прошептал в ухо отца:

— А ты бы шагнул?.. За ней?.. Что молчишь?.. — По впалой щеке скатилась слеза. — Я бы шагнул, не думая.

А он бы шагнул? Герард задумался.

— Люди всё же странные создания, — произнёс герр Уц, зевая, сонно глядя в крытый верх повозки, — иногда не делают того, что явно необходимо, а иногда совершают такие поступки, что ни в какие ворота…

— Вы это обо мне? — как можно смиреннее спросила Наташа.

— И о тебе тоже, — буркнул он. — Думаешь, я не понимаю, что они такие же люди как мы? Но что поделать, так угодно Господу. Что может человек? Даже близкого понять не в силах. Почувствовать его боль, его радость, его тоску.

— Как же не может? Может! — Девушку озадачили неожиданно хлынувшие откровения Корбла.

— Ну да, как же! Когда человек явно нуждается в помощи, мы не помогаем ему. Ждём, когда попросит. Требуем к себе внимания от других, но обделяем их своим вниманием. Не в силах переступить через собственную гордыню, не слышим никого кроме себя. Если чего не понимаем, ждём объяснений от других, и не пытаемся объясниться сами. Потому думаем, что любим, а на самом деле жестоко обманываемся. Не самообман ли сопереживать тем, кого видишь впервые и безразлично относиться к боли самых близких? Все мы рабы Господа, и страдаем одинаково за грехи наши.

— И какие же у меня грехи? — От слов мужчины похолодело и неприятно кольнуло в груди. Опомнилась и быстро переспросила, меняя тему: — И какие же у рабов грехи?