Зарычав, хашишин обернулся к Вальзеру, ухватил его за крайкуцавейки.

Воспользовавшись тем, что одна рука свободна, Корнелиусвыхватил-таки стилет и всадил монаху снизу вверх в основание подбородка – досамого упора, а потом выдернул и вторую руку, пихнул Юсупа в грудь.

Тот опрокинулся навзничь. Хлопая маслянисто-черными глазами,стал хвататься за бороду – стилета под ней было не видно, только булькалочто-то да посвистывало. Похоже, удар пришелся туда, куда надо.

Фон Дорн вскочил на ноги и подобрал кистень, готовый, еслипонадобится, расколоть чудищу череп. Не понадобилось. Юсуп еще побился немного,похрипел и затих. Борода, пропитываясь алым, становилась похожа цветом нанезабвенный колор «Лаура».

– Благодарю вас, герр доктор, – с чувством произнесКорнелиус. – Вы спасли мне жизнь.

Вальзер, хоть весь и трясся, церемонно ответил:

– Рад хоть в чем-то оказаться полезным, герр капитан.

На этом обмен любезностями завершился, потому что в домезахлопали двери, раздались мужские голоса – видно, схватка с Юсупом быласлишком шумной.

– Дайте! – Корнелиус вырвал у аптекаря Замолея, запихнул вмешок. Скорей во двор!

Бежали по скрипучему снегу: Вальзер впереди, налегке, содной только веревкой в руках; согнутый в три погибели капитан поспевал следом.Чертов мешок тянул пуда на два, а то и на три.

Крюк на стену неловкий аптекарь закинул только с третьегораза. В окнах зажглись огни, и видно было, как внутри мечутся тени.

– Лезьте! – приказал фон Дорн, подпихивая Вальзера в зад. –Примете мешок. Потом я.

Аптекарь кое-как вскарабкался. Когда тянул мешок, чуть несверзся обратно.

Стукнула дверь.

– Братие, вон он, душегуб! Вон, на стене!

Стиснув зубы, Корнелиус лез по веревке. Сзади приближалсятопот. Хорошо хоть Вальзер исчез на той стороне, кажется, так и не замеченныймонахами.

Капитан вцепился руками в край стены, подтянулся.

Но тут мушкетера снизу схватили за ноги, рванули, и он сорвался,а сверху уже навалились распаренные, сопящие – да не один или двое, а поменьшей мере полдюжины.

* * *

Корнелиусу фон Дорну было очень скверно.

Он дрожал от холода в узком и тесном каменном мешке, кудаего головой вперед запихнули тюремщики Константино-Еленинской башни.

Башня была знаменитая, ее страшилась вся Москва, потому чтоздесь, за толстыми кирпичными стенами, располагался Разбойный Приказ, а под нимтемница и дознанный застенок, из-за которого башню в народе называли не ееприродным красивым именем, а попросту – Пытошной.

По ночному времени схваченного на митрополитовом подворьеразбойника дознавать не стали, а сунули до утра в «щель», выемку длиной в триаршина, высотой и шириной в один – не привстать, ни присесть, да и неперевернуться толком. Больше суток в такой мало кто выдерживал, а иные, которыесильно тесноты боятся, и ума лишались. Служители приказа, люди опытные ибывалые, знали: кто в «щели» ночку пролежит, утром на дознании как шелковыйбудет. И палачу возни меньше, и дьяку облегчение, и писцу казенную бумагу на пустыевраки не переводить.

Первые минут пять оцепеневший от ужаса капитан бился вотьме, стукаясь затылком о твердое, а локтями утыкаясь в камень. Дверцу – недверцу даже, заслонку – за ним захлопнули, оставили малое окошко, чтоб незадохся.

Потом фон Дорн стиснул зубы и велел себе успокоиться. БратАндреас, до того как уехать в Гейдельбергский университет, а после в монастырь,часто говорил с Корнелиусом, тогда еще подростком, о природе страха. В ту поруАндреас почитал худшим врагом человеческим не десять смертных грехов и неДьявола, а страх. «Страх – это и есть Дьявол, все наши несчастья от него», –повторял старший брат. И еще: «Никто не напугает тебя так, как ты сам. А ведьбояться-то нечего. Что уж, кажется, может быть страшнее смерти? Только и смертьвовсе не страшная. Она не только конец, но и начало. Это как в книге: нужнопрочитать до конца одну главу, а на следующей странице начнется другая. И чемлучше твоя книга, тем вторая глава будет увлекательней».

Как же еще-то он говорил?

«Если тебе плохо, помни, что плохое когда-нибудь закончится,и не падай духом. Не бывает так, чтобы человеку совсем уж делалось невмоготутогда милосердный Господь сжалится и заберет душу к себе. А пока не забрал,крепись».

И Корнелиус стал крепиться.

Ну и что ж, что каменный мешок и не приподняться, сказал онсебе. А если б я в постель улегся, спать, к чему мне подниматься? Почивай себедо утра.

Он попробовал представить, что над головой у него некаменная кладка, а бескрайний простор и высокое ночное небо. Если же он невстает, то не от невозможности – просто не желает. Ему и так славно. То волоклипо улице, пинали и били, а теперь хорошо, спокойно, и лежать не так уж жестко,солома подстелена.

Утром, когда на дознание поволокут, вздернут на дыбу иначнут кнутом кожу со спины сдирать, эта «щель» раем вспомнится…

Нет, вот об этом думать не следовало – при мысли о застенкехудщий враг рода человеческого набросился на Корнелиуса люто, скрутил и такзакогтил сердце, что хоть вой.

Только бы утро подольше не наступало!

Повезло Адаму Вальзеру, вышел сухим из воды. Поди, ещезатемно, как только ночные дозоры с дорог уйдут, кинется вон из Москвы.Захватит своего ненаглядного Замолея, прочие книги бросит. Ну, может, ещеАристотеля драного прихватит, тяжесть невелика.

Язык он знает хорошо. Нацепит кафтанишко, валенки, шапчонкукошачьего меха – сойдет за русского. Глядишь, и до границы добежит, Бог слабымпокровительствует. А там, в Европе, все аптекаревы мечты осуществятся.Переплавит он ртуть, сколько достанет, в золотые слитки и заживет себе вольнымбогачом.

Так стало горько от этой несправедливости, что дрогнулкапитан фон Дорн, заплакал. Что на пытке-то говорить? Называться, кто таков,или уж лучше терпеть, помалкивать? На канцлерову защиту всё одно надежды нет –за убийство в митрополитовом доме боярин Матфеев своего адъютанта сам палачуотдаст… Крикнуть «слово и дело»? Рассказать про тайник, про Либерею? Так всёравно выйдет, что Корней Фондорин вор. Украл царево имущество, и знал, чьёкрадет. За это – Вальзер говорил – руку рубят и после на железный крюкподвешивают. Надо будет сначала узнать, как московиты карают за убийствомонаха, и тогда уж выбирать, кричать «слово и дело» или помалкивать.