офицер приказал мне встать. Я кое-как поднялся, не устоял на ногах, вновь упал наземь, получил пинка, снова привстал и упал. Тогда мне захлестнули шею сыромятным ремнем и с его помощью подняли. Петля изрядно сдавила горло, однако удержать равновесие помогла. Вновь и вновь сплевывая кровь, переполнявшую рот, я начал всерьез опасаться, не пробил ли обломок ребра легкое.

Четверо из фузилеров лежали посреди улицы, и мне вспомнилось, что я сумел вырвать у одного оружие, однако не смог вовремя отыскать защелки предохранителя, а следовательно, не смог и выстрелить – вот такие мелочи и служат осями коловращения всей нашей жизни. Товарищи этой четверки, осмотрев лежащих, обнаружили, что трое из них мертвы.

– И смерти их на твоей совести! – во весь голос прорычал офицер.

Я плюнул кровью ему в лицо.

Конечно, разумным поступок этот не назовешь. Я приготовился к новой взбучке и, вполне вероятно, не зря, однако к этому времени вокруг собралось около ста человек, молча взиравших на происходящее при свете, падавшем из окон постоялого двора. Толпа всколыхнулась, зароптала, и несколько фузилеров, очевидно, вполне разделяли их чувства, так как живо напомнили мне караульных из пьесы доктора Талоса, стремившихся защитить Мешиану (она же – Доркас, она же – мать всех и каждого).

Для раненого фузилера соорудили носилки, и двух сальтцев силой мобилизовали нести их. Для мертвых вполне подошла полная соломы телега. Офицер, уцелевшие фузилеры и я пошли вперед, к гавани, отделенной от нас парой сотен шагов.

Стоило мне снова упасть, два человека, метнувшись к нам из толпы, подняли меня с земли. Поначалу я принял их за Деклана с дюжим матросом, а может, за Деклана с Гаделином, но, утвердившись на ногах, обнаружил, что ни того, ни другого не знаю. Похоже, сие происшествие ввергло офицера в ярость: когда я упал во второй раз, он отогнал бросившихся на подмогу выстрелом из пистолета под ноги, а меня принялся бить ногами, пока я с некоторой помощью сыромятной петли и фузилера, державшего конец ремня, не встал сам.

«Алкиона» мирно покачивалась у причала на прежнем месте, но рядом с нею притулилось судно, каких я не видел еще никогда, оснащенное мачтой, слишком тонкой, чтоб нести парус, и вертлюжной пушкой гораздо меньше орудий «Самру» на полубаке.

Должно быть, вид пушки и несущих при ней вахту матросов придал офицеру храбрости. Приказав мне остановиться и развернуться лицом к толпе, он потребовал, чтоб я указал в ней приверженцев и пособников. Я ответил, что таковых не имею, а из собравшихся ни с кем не знаком. Тогда офицер ударил меня наотмашь стволом пистолета. Вновь поднявшись на ноги, я увидел рядом Бургундофару. Подошла она так близко, что без труда могла бы до меня дотянуться, но едва офицер повторил приказ, тут же скрылась в темноте.

Очевидно, услышав новый отказ, он ударил меня еще раз, но этого я уже не помню: вознесшись в небо над горизонтом, я тщетно направлял ток жизненной силы к телу, безжизненно распростершемуся на земле далеко-далеко внизу. Увы, бездна пространства сводила на нет все старания, и тогда я направил к лежащему силы Урд. На сей раз сломанные кости поверженного послушно срослись, раны затянулись, но я в смятении обнаружил, что его щека рассечена прицельной мушкой пистолета в том же месте, где ее некогда располосовали железные когти Агии – как будто старая рана решила вновь напомнить о себе, только на сей раз оказалась не столь страшна…

Ночь еще не миновала. Гладкие доски подо мною плясали вверх-вниз, тряслись, точно навьюченные на спину самого неуклюжего дестрие от начала времен, пустившегося в галоп. Сев и оглядевшись, я обнаружил, что нахожусь на палубе корабля, в луже собственной крови пополам с блевотиной, а лодыжка моя прикована цепью к какой-то скобе. Неподалеку, держась за леерную стойку, с трудом сохраняя равновесие на бешено скачущей палубе, нес караул один из фузилеров. Усвоивший во время похода с Водалом через джунгли, что пленному в просьбах стесняться не стоит (да, откликаются на них нечасто, но если и отказывают, все равно ничего не теряешь), я попросил его принести воды.

К немалому моему удивлению, давняя мудрость вполне себя оправдала. Пошатываясь, караульный сходил на корму и вернулся с ведерком речной воды. Поднявшись, умывшись и, как сумел, отчистив одежду, я начал проявлять интерес к ближайшему своему окружению и не прогадал: неизведанного вокруг обнаружилось немало.

Буря очистила небо, и звезды над Гьёллем сияли, словно Новое Солнце пронеслось от края к краю эмпиреев наподобие факела, оставив позади сноп искр. Из-за частокола башен и куполов, темневших над западным берегом, выглядывало зеленое око Луны.

Корабль наш без весел, без парусов несся вниз по реке плоским камешком, скользящим по водной глади. Казалось, фелуки и каравеллы, идущие на всех парусах, стоят на якоре посреди фарватера: мы огибали их, словно ласточка – столбы мегалитов, а за нашей кормой серебристыми стенами, воздвигнутыми, чтоб тут же обрушиться вниз, сверкали два шлейфа из мелких брызг, не уступавших высотой тоненькой голой мачте.

Вдруг где-то рядом кто-то забормотал – невнятно, сдавленно, однако еще немного, и это урчание вполне могло оказаться речью либо страдальческим стоном какого-то изрядно хворого зверя, спустя пару мгновений перешедшим в бессильный шепот. Невдалеке от меня на палубе лежал еще человек, а третий, присев, склонился к нему. Дотянуться до них не позволяла цепь, однако я встал на колени, прибавив к ее длине длину голени, и таким образом смог рассмотреть обоих, насколько позволила темнота.

Оба оказались из фузилеров. Первый лежал навзничь, не двигаясь с места, но корчась, будто в агонии, с жуткой гримасой на лице. Заметив меня, он вновь попытался что-то сказать.

– Верно, Эскиль, – пробормотал второй. – Теперь-то уж разницы нет.

– У твоего друга сломана шея, – сказал я.

– Ну да, тебе ли не знать! Ишь, ясновидец, – откликнулся фузилер.

– То есть ее сломал я. Так я и думал.

Эскиль сдавленно засипел, и второй фузилер склонил ухо к его губам.

– Просит прикончить его, – пояснил он, вновь выпрямившись. – Целую стражу просит уже, с тех самых пор, как мы отчалили.

– И что же ты думаешь делать? Уважишь просьбу?

– Не знаю.

С этими словами он уложил фузею, висевшую у него на груди, на палубу и придержал рукой. Заботливо смазанный, ствол оружия зловеще блеснул в темноте.

– Что бы ты ни сделал, товарищ твой вскоре умрет. Позволишь ему умереть своей смертью, после на сердце будет легче.

Наверное, я бы сказал еще что-нибудь, но тут левая рука Эскиля