сейчас всем вовсе не до того! Только говорить надо тише. Среди остальных наверняка тайные соглядатаи есть.

– Откуда тебе знать, что я не из них?

– Так ты же прикончил ее! Теперь у нас тут все вверх дном. Все ее смерти рады, только расследования уж точно не миновать, да и неизвестно еще, кого нам вместо нее пришлют.

Сделав паузу, мальчишка крепко задумался, что и как сказать дальше.

– Караульные говорят, будто ты заявил, что оживить ее можешь.

– А тебе этого не хотелось бы.

Мальчишка в нетерпении отмахнулся.

– Значит, можешь? Правда?

– Не знаю… попробовать нужно. Странно только, что они рассказали об этом тебе.

– Так я просто слушаю, где о чем говорят, пока сапоги старшим чищу или бегаю, куда пошлют, за невеликую плату.

– Однако мне нечего тебе дать. Арестовавшие меня солдаты забрали все.

– От тебя мне ничего и не надо.

Поднявшись, мальчишка порылся в кармане ветхих штанов и протянул мне горстку изрядно потертых бронзовых кругляшей с незнакомым рисунком.

– Вот, лучше сам возьми: вдруг пригодятся. За деньги тебе порой и пожрать сверх положенного раздобудут, и просьбу какую-нибудь могут исполнить.

– Но ты же и так принес мне еды сверх положенного, а я ничего тебе не заплатил.

– Бери-бери, не стесняйся, – настаивал мальчишка. – Лишними не будут, это уж точно.

Однако я принимать новый дар не спешил. Тогда мальчишка бросил деньги за решетку и скрылся в глубине коридора.

Собрав монеты, я ссыпал их в карман, сбитый с толку как никогда в жизни.

Тем временем день сменился вечером, снаружи порядком похолодало, однако иллюминатор по-прежнему оставался открыт. Подойдя к нему, я затворил литую раму с тяжелыми линзами и задраил иллюминатор. Его широкое, гладкое обрамление, задумываться над формой которого мне прежде и в голову не приходило, явно предназначалось для того, чтоб противостоять пустоте.

Доедая хлеб с сыром, я вспоминал наш полет назад, к Урд, на тендере, и восторг, пережитый на борту корабля Цадкиэль. Ах, как чудесно было бы запустить к звездам нашу старую Башню Матачинов! Однако сейчас в ней, как и во всем, изначально предназначавшемся для благородных дел, а после обращенном к служению делам постыдным, чувствовалось нечто зловещее, а я, выросший и возмужавший в этих стенах, прежде о сем даже не подозревал.

Когда хлеб и сыр были съедены без остатка, я завернулся в подаренный офицером плащ, прикрыл глаза локтем, чтоб свет не мешал, и постарался уснуть.

Наступившее утро привело с собой новых посетителей. На сей раз мне нанесли визит Бургундофара и Гаделин в сопровождении рослого подмастерья, отсалютовавшего им оружием и оставившего обоих возле моей двери. Вне всяких сомнений, изумление отразилось на моем лице – явственней некуда.

– Деньги способны творить чудеса, – страдальчески скривившись (очевидно, цена оказалась изрядно кусачей), пояснил Гаделин.

Занятно, занятно… выходит, жалованье, прихваченное с корабля, Бургундофара припрятала или Гаделин уже считает ее деньги своими?

– Мне нужно было увидеться с тобой еще раз, напоследок, – сообщила Бургундофара, – вот Гаделин и устроил…

Тут она осеклась, хотя явно собиралась сказать что-то еще.

– Ей хочется, чтоб ты простил ее, – вмешался Гаделин.

– За что, Бургундофара? За то, что оставила меня ради него? Нечего тут прощать: я ведь никаких прав на тебя не имею.

– За то, что указала на тебя, когда солдаты явились. Ты ведь все видел, я знаю.

– Да, верно, – подтвердил я, припомнив, как было дело.

– Я и не думала… боялась уж очень, и…

– Боялась… меня?

Бургундофара кивнула.

– Они так и так тебя взяли бы, – подал голос Гаделин. – Не она, так другой бы кто указал.

– К примеру, ты? – спросил я.

Гаделин, покачав головой, отошел от решетки подальше.

В бытность мою Автархом просители нередко преклоняли передо мною колени, но теперь, когда их примеру последовала Бургундофара, это казалось ужасающе неуместным.

– Мне очень нужно поговорить с тобой, Севериан. Последний, единственный раз. Вот почему я в тот вечер пошла за солдатами, к гавани. Неужто ты не простишь меня? Я ни за что бы не сделала этого, но так испугалась…

Я спросил, помнит ли она Гунни.

– О да, и ее, и корабль. Только теперь все это – будто приснилось во сне.

– Она была тобой, а я ей многим обязан, и ради нее – ради вас обеих – прощаю тебя. И сейчас, и на все прочие времена. Понимаешь?

– Наверное, да, – задумчиво проговорила она и вдруг засияла от радости, словно в сердце ее загорелась свеча. – Севериан, мы отправляемся в низовья реки, в Лити. Гаделин часто ходит туда. Купим дом, буду я жить там, хозяйство вести, а наскучит – ходить с ним на «Алкионе». А еще мы детей завести хотим. Можно, я, когда подрастут, им о тебе расскажу?

В то время мне показалось, будто все дело лишь в том, что я вижу не только ее лицо, но и лицо Гаделина, однако стоило Бургундофаре умолкнуть в ожидании ответа, случилось кое-что странное: ее будущее в один миг сделалось мне столь же ясным, как и будущее какого-нибудь цветка, сорванного Валерией в дворцовых садах.

– Возможно, Бургундофара, твои желания и сбудутся, – ответил я. – Возможно, у тебя вправду появятся дети, и если так, ты вольна рассказывать им обо мне все, что захочешь. Возможно также, когда-нибудь, в будущем, тебе захочется вновь отыскать меня. Начнешь искать – может статься, найдешь. Но, может, и нет. Но если все же затеешь поиски, помни: ищешь ты меня не оттого, что я так велел либо обещал, что ты меня непременно отыщешь.

После их ухода я на какое-то время задумался о ней и о Гунни, Бургундофаре в прошлом. О храбрецах у нас принято говорить «смел, как атрокс», о красавицах – «прекрасна, будто юная лань», а вот для верности подобных сопоставлений не придумано, поскольку истинная верность не свойственна ни одному из известных нам созданий… или, скорее, есть качество не видовое, но индивидуальное. Сын может блюсти верность отцу, пес хозяину, однако и тот и другой окажутся не правилом – исключением. Будучи Теклой, я обманул доверие Автарха, будучи Северианом, изменил родной гильдии, а Гунни, храня верность мне и Урд, предала товарищей, и, может статься, нам не по силам свести некий образчик верности к апофегме лишь потому, что верность (в конечном счете) есть всего-навсего вопрос выбора.

И все-таки как же странно, что Гунни предстоит бороздить пустынные моря времени, дабы вновь сделаться Бургундофарой! Подозреваю, какой-нибудь поэт превратил бы все это в балладу о поисках любви, однако, по-моему, двигала ею лишь иллюзия, будто любовь –