внешний пояс укреплений столицу от такого врага не защитит, велели, пока чудище осаждает главные ворота, выводить народ с другой стороны. В любой большой город Славии можно попасть самое малое через два въезда – вряд ли здесь иначе, да и подземные ходы за стены тоже должны вести… А если всё же нет? И если не успеют люди уйти? Там ведь женщин полно, детей малых, стариков беспомощных…

Ящер пока близко соваться к воротам не спешил, решив дать себе очередной роздых. Горловой мешок обвис, брюхо мерно вздымалось и опадало – чудище ни дать ни взять запыхалось и пыталось отдышаться. И при этом измотанным не выглядело. Конец хвоста молотил-метался по обугленной траве, когтищи передних лап нетерпеливо скребли землю. На самострельные болты, вновь посыпавшиеся на него из бойниц, гад внимания не обращал – отвернул от заборола башку, и только.

Глядя на подавшееся назад от края рва страшилище, Добрыня опять не сумел отогнать от себя воспоминания, нахлынувшие незваными-непрошеными. Он словно наяву… ощутил, как сжимает обеими руками рукоять меча, занося отсвечивающий алым клинок для удара. Раскалена она, рукоять эта, до того, что толстая кожа боевых рукавиц начинает тлеть, дымиться и прогорать… но ладоням толком и не горячо даже, хотя боль от соприкосновения с почти прикипающим к рукам металлом должна быть дикой… В лицо тоже шарахает волной жара, от которого, нестерпимого и убийственного, должны сползать со лба и скул клочья кожи, выгорать глаза и трещать, вспыхивая, брови и волосы на голове… но не сукровица и не кровь запекаются на лице черной коркой – всего лишь пот, смешанный с золой и копотью… И воздух, превратившийся в жидкий огонь, упрямо не опаляет горло и легкие, хотя должен бы уже в хрипящей груди всё выжечь дотла изнутри… Богатырь шагает вперед… шатается, но меча из рук не выпускает…

И в трех парах огромных, нечеловеческих очей с вытянутыми змеиными зрачками, встречающих его взгляд, вдруг вспыхивает искрами не просто изумление, а оторопь и самый настоящий, никогда прежде не испытанный страх…

«Пощ-щ-щады… Милос-сс-сти…»

Воевода тряхнул головой, велев себе не думать о том, давнем. Посопротивлявшись, воспоминания отступили, и богатырь мысленно усмехнулся: бой с отступницей – это были цветики лазоревые. Ягодки спелые волчьи – вот они, но надо хоть костьми тут, на лугу, лечь, а гада остановить.

Десять лет назад Добрыня победил в схожей битве – обязан победить и сейчас. Ящера из Червоточины тупым не назовешь, соображает он неплохо, однако ума и хитрости у него всяко меньше, чем у хозяев Сорочинских гор. Какая-никакая, но все-таки удача.

– Что делать-то будем, Никитич? – Василий тоже не сводил глаз с замершего под стеной чудовища. – Силой-то эту гадину не возьмешь…

То-то и оно. Нет, вовсе не на свою богатырскую силу, наполовину повытянутую Иномирьем, надеялся Добрыня, прикидывая, как лучше провернуть задумку, стремительно, на ходу, складывающуюся в голове из пестрых кусочков в цельный узор. Надеялся он на кое-что иное.

Мадина молча ломала пальцы. Терёшка смотрел на воеводу так, точно ждал от него волшебства похлеще, чем от Остромира, но не ужас и не растерянность были в глазах мальчишки, а упрямая и отчаянная готовность действовать. Отдай богатырь приказ, и сын Охотника за ним в огонь шагнет.

– Драться буду, – просто и коротко бросил Добрыня. – Выйду против твари один. Ты, Вася, сейчас не боец, будешь парня с царицей охранять.

Выбить гадюке глаза стрелами, если получится, а там – как повезет. Булатный меч в ход пойдет, сухожилия на лапах подрубить попробуем… Эх, дурная, конечно, затея, но уж какая есть. Медлить-то нельзя!

– Да у него ведь шкура крепче железа! – не выдержала Мадина, подумавшая, не иначе, что посол князя Владимира рехнулся. – Как ты с ним справишься, Добрыня Никитич, будь ты хоть десять раз богатырь?..

«…крепче железа…» Железо!

Вот же оно! Встал-таки на место последний кусочек узора, которого так недоставало! Как раз туда встал, куда надо… А звонкий голосок Милены, Терёшкиной подружки, воевода услышал будто наяву.

«…Травка это не простая. Если из нее настой сделать и на железо капнуть – разъест в труху… Ее не только воры да разбойники, ее и чародеи на вес золота ценят. Есть ворожба одна, сильная да опасная: надо сухую разрыв-траву в порошок растереть и поджечь. Говорят, одна его щепотка может целую скалу в мелкий щебень разнести…»

* * *

Бурушко встревоженно повел на хозяина глазом, когда великоградец, ничего не объясняя товарищам, принялся быстро рыться в притороченных к седлу переметных сумах. Как всегда, нужное оказалось плотно упиханным на самое дно. Запасливый воевода за всеми заботами и передрягами о нем почти забыл – благо места в седельной сумке легкий похрустывающий сверток занимал совсем немного.

Что задумал Добрыня, Терёшка с Казимировичем сообразили, едва он коротко бросил: «разрыв-трава». Сын Охотника тут же кинулся помогать. Пока парень торопливо перетирал в ладонях сухие веточки, осторожно ссыпая зеленовато-серое, горько и резко пахнущее крошево обратно на холстинку, куда была завернута драгоценная Миленкина находка, Никитич вытащил из саадака лук и колчан. Отобрал три стрелы с широкими наконечниками-лопаточками и придирчиво проверил на луке тетиву.

Вернется он в Бряхимов живым – поблагодарит юную знахарку низким поклоном за то, что показала эту травку да растолковала, как ее правильно высушить. Хрупкие и ломкие стебли, усаженные серебристо-пушистыми листочками, легко растирались в пальцах. Из тугого снопика получилось всего-то полторы Добрыниных пригоршни невзрачной с виду сенной трухи.

– Ох, Никитич, а ежели не выйдет ничего? – пробормотал Василий, наблюдая, как побратим делит волшебный порошок на три равные части, увязывает каждую горсточку в тряпичный лоскут, свернув его вдоль, как обматывает древки стрел этими туго скрученными полотняными жгутами.

– Не выйдет – за меч возьмусь, – убедившись, что к древку последней стрелы тряпица с разрыв-травой прилажена у наконечника надежно, великоградец отправил стрелы обратно в колчан. – А ты, государыня, не смотри на меня такими глазами. Вы мне в этой драке ничем не поможете, только отвлекать будете и сгинете зазря.

– И всё равно ты голову смерти в пасть суешь, Добрыня Никитич, – не сдавалась алырка. – Разрыв-трава – разрыв-травой, я тоже слыхала, какие про нее сказки ходят… да только как тебе заживо сгореть-то не страшно?..

Ответить Добрыня не успел. Замешкался, пытаясь половчее подобрать слова, а сумрачное лицо Казимировича, повернувшегося к царице, уже осветила усмешка. Широкая и неожиданно почти веселая.

– Вот за это не переживай, Мадина Милонеговна. Никитич в Пучай-реке однажды искупался. Тех, кто после этого жив остался, огонь не берет.