— Расслабьтесь, Мартин. Вы придаете слишком большоезначение антуражу.

Патрон невозмутимо принялся за чтение принесенного мноюотрывка.

— Пожалуй, я погуляю, пока вы читаете, — сказал я.

Корелли кивнул, не отрываясь от текста.

— Не убегайте далеко, — пробормотал он.

Я удалился так быстро, как мог, стараясь, чтобы мой уход невыглядел бегством, и затерялся среди тропинок и закоулков некрополя. Я огибал обелискии гробницы, устремившись в сердце кладбища. Надгробная плита была на месте,отмеченная пустой посудиной, где стоял остов мумифицированного букета. Видальоплатил погребение и даже заказал довольно известному в похоронной гильдиискульптору изваяние Сострадания, стоявшее на страже у могилы, воздев очи к небуи молитвенно сложив руки на груди. Я опустился на колени у плиты и очистил отмха надпись, выбитую резцом:

Хосе Антонио Мартин Кларес

1875–1908

Герой филиппинской войны

Страна и друзья никогда тебя не забудут

— Здравствуй, отец, — сказал я.

Я смотрел на мутные струи дождя, стекавшие по лицуСострадания, и прислушивался к гулу ливня, хлеставшего по надгробиям, иулыбнулся, пожелав удачи друзьям, которых у него никогда не было, и стране,пославшей его умирать заживо ради обогащения четырех вождей, не подозревавших оего существовании. Я сел на плиту и положил руку на мрамор.

— Ну кто бы мог сказать, а?

Отец, влачивший жизнь на грани нищеты, упокоился навечно вмогиле респектабельного буржуа. В детстве я недоумевал, почему газета решилазаплатить за похороны с приличным священником, плакальщиками, цветами изахоронением, подобающим сахарному магнату. Мне никто не сказал, что сам Видальвзял на себя расходы, чтобы отдать последнюю дань человеку, умершему вместонего. Впрочем, я всегда об этом догадывался и объяснял благородный поступокбесконечной добротой и щедростью, коими небо сполна наградило моего идола инаставника, великого дона Педро Видаля.

— Я должен попросить у тебя прощения, отец. Много лет яненавидел тебя за то, что ты оставил меня здесь одного. Я убеждал себя, что тысам напросился на такую смерть. Потому я никогда не приходил к тебе. Прости.

Отец презирал слезы. Он считал, что мужчины не плачут подругим, только о себе. Но если мужчины так делают, то они слабаки и незаслуживают никакой жалости. Я не хотел плакать о нем и подвел его снова.

— Мне хотелось, чтобы ты увидел мое имя на обложкекниги, хотя ты и не смог бы ее прочитать. Мне хотелось бы, чтобы ты был тут,рядом со мной, и знал, что твой сын сумел пробить себе дорогу и может делатьто, что тебе никогда не позволялось. Мне хотелось бы познакомиться с тобой,отец, и чтобы ты познакомился со мной. Я считал тебя чужим, чтобы забыть, атеперь чужим стал я сам.

Я не слышал, как он приблизился, но, подняв голову, увидел,что патрон стоит в паре метров от могилы и молча наблюдает за мной. Я поднялсяи подошел к нему, как хорошо выдрессированный пес. Мне было любопытно, знал лион, что тут похоронен мой отец. Может, он назначил встречу на кладбище именнопо этой причине? Наверное, у меня на лице патрон читал все тайные мысли, как враскрытой книге, поскольку, положив мне руку на плечо, покачал головой:

— Я не знал. Извините.

Я не был расположен открывать эту дверь к дружбе ивзаимопониманию. Повернувшись, чтобы избавиться от прикосновения, выражавшегорасположение и сочувствие, я крепко зажмурился, сдерживая слезы ярости. Недожидаясь патрона, я зашагал к выходу. Патрон замешкался на пару мгновений, азатем решил последовать за мной. Бок о бок мы молча дошли до главных ворот. Тамя остановился и посмотрел на него с нетерпением.

— Итак? У вас есть замечания?

Патрон не обратил внимания на враждебность, сквозившую вмоем тоне, и снисходительно улыбнулся:

— Превосходная работа.

— Однако…

— Если все же требуется мое мнение, то я сказал бы, чтовы, полагаю, попали в яблочко, рассказывая историю с точки зрения очевидцасобытий, который ощущает себя жертвой и выступает от имени народа, ожидающегоспасителя-воина. Я хотел бы, чтобы вы продолжали в том же ключе.

— Вам не показалось это вымученным, искусственным?

— Напротив. Ничто не склоняет нас к вере больше, чемстрах, ощущение опасности. В момент, когда мы чувствуем себя жертвой, все нашипоступки и верования обретают законное основание, сколь бы спорными они нибыли. Наши противники или просто соседи теряют равный с нами статус ипревращаются во врагов. Мы же перестаем быть агрессорами и становимсязащитниками. Зависть, алчность или обида, движущие нами, делаются священными,ибо мы утверждаем, что действуем в свою защиту. Зло, угроза всегда гнездятся вдругих. Первый шаг к пламенной вере — страх. Страх потерять свою личность,жизнь, положение и верования. Страх — это порох, а ненависть — фитиль. Догма, вконце концов, всего лишь зажженная спичка. Однако в вашем сюжете есть парочкаупущений.

— Поясните мне кое-что. Вы хотите веру или догму?

— Нам недостаточно, чтобы люди верили. Они обязаныверить именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили. Им не полагаетсяиспытывать сомнений или прислушиваться к голосу тех, кто сомневается. Догмадолжна стать частью самой личности. И любой усомнившийся — наш враг, то естьзло. И наше право и долг дать ему отпор и уничтожить его. И это естьединственный путь к спасению. Верить ради того, чтобы выжить.

Я вздохнул и отвел взгляд, неохотно кивнув.

— Кажется, вы не убеждены, Мартин. Скажите, о чем выдумаете? Считаете, я ошибаюсь?

— Не знаю. По-моему, вы упрощаете вещи самым опаснымобразом. Вся ваша теория не более чем механизм для возбуждения и управленияненавистью.

— Вы хотели употребить прилагательное «отвратительный»вместо «опасный», но я не принимаю это близко к сердцу.

— Почему мы должны свести веру лишь к акту отторжения ислепого повиновения? Почему нельзя верить в ценности иного рода — согласие,взаимопонимание?

Патрон усмехнулся, развеселившись.

— Верить можно во что угодно, Мартин, в свободный рыноки мышонка Переса. И даже верить в то, что мы ни во что не верим, как вы, чтоявляется пределом доверчивости. Я прав?

— Клиент всегда прав. А какие упущения вы усмотрели вповествовании?

— Не хватает злодея. Большинству из нас, осознаем мыэто или нет, скорее свойственно противоборствовать кому-то или чему-то, а вовсене поддерживать кого-то. Намного проще произвести ответное действие, чемдействовать самому, если можно так выразиться. Ничто так не укрепляет веру иприверженность догме, как сильный противник. И чем он неправдоподобнее, темлучше.

— Я думал для большей убедительности вывести образ злаабстрактно. Антагонист будет неверующим, чужим, кем-то за пределами группы.