Должно быть, у нее неплохо получалось, пока «Таис» снималпенки со славы. Но потом, когда колени у него подогнулись, Машка скрылась внеизвестном направлении…

И девочки-фанатки, хреновы «bobby soxers», им больше и вголову не приходило пилить вены тупой бритвой «Спутник». И пачками жратьамобарбитал, бутабарбитал, пентобарбитал и таблетки от кашля с кодеином…

…После «простого» шло «сложное», но на сложное у меня нехватало клепки, как выражался Ленчик. Сложным был и сам Ангел (когда-топростой); вернее, Ангел стал сложным с некоторых пор. С одной ночи, с огрызканочи, когда он спустился ко мне в библиотеку.

Бестиария он не увидел, я успела запихнуть его под кушетку иприкрыться русско-испанским разговорником, который всегда держала поблизости:для отвода глаз.

Но глаза я не отвела, а просто закрыла — когда дверь вбиблиотеку тихонько скрипнула; я закрыла их и притворилась спящей.По-настоящему притворилась, даже щелок не оставила.

Долгое время в библиотеке царила тишина, нарушаемая лишь егодыханием, вкрадчивым дыханием, больше похожим на шаги кошки. Это вкрадчивоедыхание и сбило меня с толку и заставило затаить свое собственное. Никогдараньше Ангел не спускался в библиотеку, во всяком случае — ночью, ночьбезраздельно принадлежала Динке. Только Динке и больше никому. И их «джиззу»,так по-новоорлеански именовал трах Пабло-Иманол.

— Es una репа, — негромко произнес он. Негромко ивесело.

Интересно, что означает это «Es una репа» [25]?Может быть, он обсуждает со своей татуировкой мои сбившиеся волосы, отросшиеволосы, потерявшие форму волосы?

Или… или что-то еще?

Нет, я не боялась, я совсем не боялась его Я не испугаласьдаже тогда, когда он присел на краешек кушетки вкрадчиво и осторожно. Я бы дажене почувствовала этого, если бы не запах. Запах его тела. Вернее, это был несовсем его запах.

Это был отголосок запаха Динки. Его эхо.

Его испанское эхо.

Вот хрень, от него и вправду пахло Динкой! Но не той, котораятрепала мне нервы по поводу и без повода, не той, которая цапалась с Ленчиком,собачилась с Виксаном и доставала секьюрити и журналюг. Совсем не той.

Это был запах нежной, притихшей Динки. Той самой, котораяобняла меня после нашего первого триумфа в «Питбуле», прижалась ко мне исказала: "Неужели это мы? Мы — «Таис»?.. Ты веришь в это, Ренатка? "

Пока я с закрытыми глазами раздумывала над этим, Ангеллегонько коснулся моих волос. И снова повторил.

— Es una репа…

Нет, глупо держать глаза закрытыми, когда над тобойсклонился взрослый тридцатилетний мужик. Особенно девственнице, девственница поопределению должна спать вполглаза и видеть угрозу собственной безопасностидаже в ручке полотера.

Пора, пора просыпаться.

Я неопределенно вздохнула и открыла глаза. Не знаю,насколько правдоподобным получилось мое внезапное пробуждение, но Ангелулыбнулся. И татуировка на его шее тоже улыбнулась мне. Сейчас он скажет «Ола»,как говорил всегда.

Но «Ола» я так и не дождалась.

Он молчал и улыбался.

Я тоже улыбалась, хотя это противоречило амплуа пугливойдевственницы, выскочить из которого мне до сих пор не удалось.

— Это правда? — спросил Ангел. На совсем неплохомрусском, совсем неплохом, слегка смягченном ночью.

— Что?

— Что ты.. — Он щелкнул пальцами. — Девственница?…

Слово «девственница» было произнесено им на испанском, но японяла его суть по иронически раздувшимся ноздрям Ангела.

— Это тебе Динка сказала?.. Динка, кто же еще! Я дажезнала, как она это сказала: с ехидным смешком, после очередного оргазма и передочередным поцелуем — просто взяла и сплюнула, как сплевывают семечки, прямо напол, в первом ряду дешевого кинотеатришки, на сеансе для пенсионеров…

— Это тебе Динка сказала?

— Нет… Просто… El olor… Запах…

Скажите пожалуйста, какое трогательное единение! Он такжечувствовал мой запах, как и я чувствовала его. Или это просто ночь?..

— Запах? И чем же я пахну?

— Ничем… У тебя его нет… Только девственницы ничем непахнут…

Он улыбнулся, а я даже не нашлась, что ответить. Я не знала,смеяться мне или плакать. Никто никогда не оскорблял меня так изысканно и таксмертельно.

Даже Динка.

— Пошел ты, — неожиданно для себя огрызнулась я.Со старыми Динкиными интонациями, пацанскими и дерзкими.

— Не хочешь быть со мной? — Улыбку с лица Ангелакак ветром сдуло. Он смотрел на меня серьезно, очень серьезно. И его татуировкасмотрела на меня серьезно, и его щетина, и его подбородок. — Тебепонравится. Обещаю…

Почему бы и нет, черт возьми? Почему бы и нет?.. Избавитьсянаконец-то от родового проклятия, от епитимьи, наложенной на меня Ленчиком, отпояса верности лесбийскому дуэту «Таис»; от собственных комплексов, от робкоймастурбации под душем, когда в голову не лезло ничего, кроме голозадой картиныДейнеки «Будущие летчики»…

Избавиться от этого раз и навсегда.

А заодно и наставить рога Динке, втоптать ее в грязь, увестипарня, занять ее кровать, а саму Динку переселить в мою постылую комнату сраспятием. Или в собачьи вольеры…

Почему бы и нет?

Я еще раз внимательно посмотрела на Ангела. Не то чтобы онсгорал от нетерпения, ожидая от меня ответа, совсем напротив. Пабло-Иманол,судя по всему, был не совсем правильным испанцем. Испанцем, слегка подпорченнымнью-йоркским джазом, чикагским джазом и риффами [26]Канзас-Сити…

Пабло-Иманол меланхолично подмигнул мне. И полез в заднийкарман джинсов.

Уж не за презервативами ли?

Или испанцы не пользуются презервативами, предпочитая живую,ничем не защищенную плоть?..

Но никакие презервативы на свет божий извлечены не были.Вместо них появился портсигар. Ангел неторопливо раскрыл его и вытащилсамокрутку.

— Не хочешь? — вежливо осведомился он. —Отличная марихуана.

— Нет. Я не курю.

— Брось. — Он щелкнул зажигалкой, глубокозатянулся, выпустил сладковатый дым и снова вопросительно уставился на меня.

— Нет. Я не люблю траву.

— Значит, не любишь… Ты не любишь заниматься любовью,ты не любишь el dopar [27]… А что же ты любишь?..