— «Сегодня я ее закончил, поставил последнюю точку…» Тызнаешь, что это?

— Что?

— Помнишь, Ленчик говорил нам о книге? О том, что«Таис» нужна книга? Скандальная книга… Она подогреет интерес, она вернет нам…

— Ничто! — орет на меня Динка. Нервы у нее ивправду стали ни к черту. — Ничто не вернет к нам интерес, даже если быЛенчик написал целое собрание сочинений! Даже если бы его фамилия была ЛевТолстой — ничто не вернет к нам интерес!!!

Я спокойно пережидаю вспышку ее ярости. Я вообще сталаспокойной, как Боа-Удав, как Змея-Сирена, как, мать его, Филин…

— Ленчик писал книгу… Писал книгу… То есть я думаю, ееначала Виксан… Помнишь, он отбирал мои дневники… Те, которые я писала нагастролях..

— Да пошли они в задницу, твои дневники!!!

— Он отбирал мои дневники. Для этой книги… — упрямопродолжаю я вколачивать в Динкину башку свою теорию. — Теперь он еезакончил… Наверное, даже прослезился…

— Ты-то откуда можешь знать?

Это риторический вопрос, Динка и сама понимает. Она слишкомдавно знает меня. Меня и Ленчика. Ленчик сам говорил, что я похожа на него.Пугающе похожа, именно так. И она это знает, и я. Я чувствую Ленчика как никто.Я вижу его. Ведь я — Рысенок. Р-ысенок. А Рысь умеет видеть сквозь стены, таксказано в моем бестиарии. И я вижу сквозь Ленчикову стену. Я вижуотвратительные тухлые внутренности, которые спрятаны за стеной; внутренности,сожранные жаждой славы, денег и болезненным самолюбием.

— Я знаю. «Это не убийство, а всего лишь самоубийство двухсумасшедших»… Две сумасшедшие — это мы. Мы ведь похожи, правда? Никаких мозгову нас не осталось, все нас бросили, и мозги тоже… Это когда-то мы были всем, атеперь стали никем… Скажешь, не так?

Динка молчит.

— Скажешь, не так? — продолжаю наседать я. Динкамолчит.

— Скажешь, ты никогда не думала об этом? После всего,что мы потеряли.. И с чем остались…

— И с чем же мы остались?

— Со всем этим… И еще с дурацким ярлыком извращенок,лесбиянок, бесстыжих сосок… Мы нравились всем, когда были пацанками… А теперь…теперь мы не пацанки, Динка… Мы девки, которым только и остается, что…

Я замолкаю. Я смотрю на плед, который Динка накинула себе наплечи. Я вижу кожу, которая проглядывает сквозь плед. И я… Я вдруг начинаюпонимать, как постарела эта кожа, измотанная бесконечными мужиками, пьянкой ивылезшей полгода назад наркотой. Как она истончилась. А ведь Динке тольковосемнадцать. Так же, как и мне… Но ведь и моя кожа не лучше. Ее никто некасался, ее никто никогда не касался, кроме сценического пота в бесконечныхгастрольных турах. И она… она даже не старая…

Она — мертвая.

— Разве ты никогда не думала об этом, Диночка? Развето, как ты убиваешь себя — разве это не самоубийство?

— Плевать, — глухо говорит Динка.

— «Никто ничего не заподозрит…» Потому что это не будетдо конца самоубийством… Потому что это…

Я замолкаю, оборвав фразу на полуслове, я близко придвигаюськ ней, так близко, что у меня начинает кружиться голова. И беру ее заисцелованную инъекциями руку.

— Потому что это… Главное — доза, правда?

— Ну надо же, какая осведомленность… Хотя ты любишьпотрындеть о том, в чем ни хрена не смыслишь… Ленчикова школа… Ненавижу…

— Главное — доза, правда? — Мне плевать на ееслова, я знаю их наизусть. — Почему бы нам не умереть от передозировки?

— С какой стати? — Динкин голос слабеет на глазах.

— Или сделать это специально… Это ведь можно сделатьспециально, когда очень сильно устанешь? Виксан устала… Вот она это и сделала…Сама.

— Нет… это просто была передозировка…

— Она просто устала… мы тоже устали… Мы просто устали.Ты сама об этом говорила… Столько раз… А тут — один-единственный укольчик, ився недолга… Ангел, наверное, знает в этом толк… Он ведь достает тебе твойсраный героин… Он знает толк в дозах… И не Ленчику же его учить этому в самомделе, правда?..

Динка молчит.

— Вот только я… Я ведь не употребляю наркотики. Я дажене курю… И пью только пиво… И то не всегда… Со мной придется повозиться, хотяособых проблем не будет… Я покладистая… — Я тихонько смеюсь. Как сумасшедшая.Сама с собой. — «Р.»… Рената… Ренатка… Рысенок… со мной придетсяповозиться.

— Не надо, — неожиданно просит Динка. — Ненадо смеяться… пожалуйста…

— Он даже предсмертную записку сочинил… Он молодец,Ленчик…

— Чью?

Я молчу. Я так и вижу эту картину. Когда-то популярный дуэтваляется на сбитых простынях, перепутав руки и ноги… Обняв друг друга… Иличто-то в этом роде. И предсмертная записка, куда же без нее, она все объясняет.

Мы устали. Устали. Популярность нас опустошила, выжралаизнутри.

Классический сюжет. Не мы первые, не мы последние.

Очень романтично… Убийца — мы сами.

Убийцы — мы сами…

Я чувствую внутри такую пустоту, что впору самой писатьпредсмертную записку. Наверняка я написала бы ее не в пример лучше, чем этосделал Ленчик. Наверняка в ней было бы гораздо меньше фальши. Ведь я и вправдудумала… думала об этом… И смогла бы подобрать нужные слова… Может быть,предложить свои услуги Ленчику, пока Ангел нас не укокошил?

Кажется, я снова улыбаюсь, а потом тихонько смеюсь.

— Не надо… Пожалуйста… Не сходи с ума… — снова тихопросит меня Динка.

— Я только не знаю, что такое Риера Альта… — говорю я,прогнав улыбку с лица. — Не знаю…

— Это улица, — после непродолжительной паузыговорит Динка. — Улица в Барселоне. Риера Альта, 56.

Теперь приходит моя очередь удивляться.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда?

Динка протягивает мне обрывок счета, на который я переписалаписьмо Ленчика. Это обрывок той самой Риеры Альты, с именем Ангела. БеспечногоАнгела, ангелы просто не имеют права быть другими. Вот теперь мне становитсяпо-настоящему смешно.

Ангел никак не тянет на профессионального убийцу.

Ангел — растяпа.

Бедный, бедный Ленчик! Красоту твоих замыслов безнадежногадят бездарные исполнители. Сначала мы с Динкой, не оправдавшие надежд насамый крутой, самый скандальный проект века, а теперь вот еще и обдолбанныйанашой неумеха-Ангел…

Гнать таких киллеров в шею!

Я несмело улыбаюсь Динке, а Динка несмело улыбается мне. Ипока она улыбается мне, пусть несмело, пусть робко, впервые за два года… Покаона улыбается, я понимаю, что умирать мне не хочется. Ни при какихобстоятельствах.