И холм принадлежал Марине по наследству.

– Он – мой, – процедила Марина, направляя на льва нож. Жуткая тень вскинулась до потолка. Прожорливая пасть истекала слюной, в ней трепетал широкий язык. Хищник крался вперед, не сводя с учительницы глаз, повергая в трепет.

– Хороший мальчик! – Марина опустила нож и выставила левую руку, ладонью к зверю. – Тише, тише.

От львиного рыка кровь превратилась в ледяной кисель.

«Дети внутри этой чертовой школы, – подумала Марина, – ни в чем не повинные дети!»

Она сделала шаг навстречу гортанно рычащему льву.

– Ты же не обидишь меня?

Зверь словно сомневался. Морщинил морду, показывая клыки. Косил янтарный глаз, но не двигался, пока Марина обходила его, теснясь к подоконникам. Свет луны заполнял этаж, учителя в кабинетах порхали марионетками на ниточках лунных лучей.

Лев закричал, разъяренный своим бессилием, своей эфемерностью. В отличие от карлика, коровьего мальчика, он был просто фантомом, дурным сном наяву.

Марина зажала зубами нож и полезла по перекладинам к подвесному замку. Сунула ключ в скважину.

– С-стой!

Марина оглянулась, свисая с лестницы.

В тумане ковылял Костров. Показалось, он нацепил клоунский нос, но одержимый приближался, и она поняла: это алый пузырь выдулся из дыры над обвисшим кровоточащим ртом.

– Я сожру тебя! – завопила тварь. Тень металась по стенам, двоясь и троясь, словно веер.

Прикусив лезвие ножа, чтобы не взвыть, Марина повернула ключ и сдернула замок. Прободала головой люк, выползая на крышу.

Снаружи было так же душно, как в здании. Горячий ветер трепал волосы. Школу будто сунули в сердцевину урагана. Темные воздушные массы перемещались по кругу, отсекая холм от зимнего города и от дремлющего в неведении мира. Ночь хлопала крылами; птицы, в которых Марина опознала грифов, пикировали из мрака.

Тут была вотчина демонов, древних свирепых божков. Там – мир смартфонов, бархатных революций, политических интриг, комиксов, плохих ремейков, прожиточных минимумов, социальных сетей и всего, что люди считали реальностью.

В пяти метрах от люка Марина увидела вазу, высокий медный сосуд с узкой горловиной. Над сосудом, над крышей чернело грозовое облако, так низко, что можно было допрыгнуть. Марина разжала губы непроизвольно, нож стукнул рукоятью в кровлю. Стервятники садились на свесы, шуршали крыльями, щелкали клювами. Их шеи и лысые головы напоминали гадюк.

Но не птицы испугали Марину.

«Что-то не так с небом», – подумала она.

Мысль ударялась изнутри о черепную коробку, рикошетила, прожигала мозг.

«Что-то не так с небом».

В небесах распростерлось опрокинутое Лицо с промоинами безжалостных глаз. Лицо-облако, следящее за Мариной. Джинн, ифрит, великан из подростковых снов.

Приводя в чувство, позади лязгнул металл. Костров лез из люка, как оживший мертвец из могилы. Ногти царапали рубероид.

Грифы взмывали, паря между ошеломленной Мариной и Лицом вверху, предвкушая пиршество.

Взятая в кольцо врагом, Марина бросилась к вазе. Скинула с плеча рюкзак, вытащила бутылку. Зубами свинтила крышку.

Молния полыхнула, озарив стервятников и ползущего на четвереньках Кострова. Глаза его закатились, по бороде струилась кровь.

– Не смей! – прорычала тварь в теле директора.

Марина схватила вазу. Внутри перекатывались кости. Пальцы коснулись шероховатой поверхности, и все растворилось в огненном вихре: Костров, грифы, облако.

Она не ощущала ни рук, ни ног, ни своего веса. Теперь она летела, легче перышка, и картина, представшая перед ней, потрясала воображение. Земля внизу была незнакомой, задымленной и чуждой. Причудливые растения выстреливали в раскаленный воздух споры, по лишайнику и губчатым грибам шествовали монстры, скопище клещей и когтей. На глазах они гибли, проваливаясь в болота. Зеленые долины становились бурыми и багровыми. Клокочущие вулканы изрыгали лаву, котлованы бурлили кислотой, но затем пламя гасло, пышное буйство джунглей маскировало пепелище. Зловонная клоака, плесень и перегной, леса, произрастающие из тлена и гнили более старых лесов. Планета возвращала изначальную склизкость, восставала против твердости, крошила камни. Илистые водоемы пожрали деревья. Мягкая, бесформенная и аморфная, планета сбрасывала кожу, оголяя парящее булькающее нутро, точно вывернутое наизнанку. Исполинские чаши с гноем, супницы, нарывы; распухшая тестоподобная масса – зародыши, внемлющие симфонии распада. Это была родина заключенной в сосуде твари, кульминация студенистого хаоса. Первобытные океаны, кишащие протожизнью, мыслящими комками слизи в кромешной тьме.

Марина открыла глаза, завопила и вылила на кости соляной раствор.

Под ее коленями крыша плавала, будто плот по волнам. Костров распластался на спине, хватал порванными губами кислород и смотрел, как в сердцевине облака возникают зигзаги молний.

Марина подумала о прапрадеде, так любившем свою Иду, и о серьезных взрослых глазах их дочери, которую Стопфольд все же спас от непостижимого и злобного монстра.

Набрав жменю крошащихся кристаллов, Марина высыпала их в вазу. Глауберова соль заполняла пустоты между костями.

Стопфольд затих, и грифы не кричали.

Марина плакала, словно хотела вымыть из глаз картину пригрезившейся планеты.

Господь, обитающий на Синайской горе в ветхозаветные времена, не создавал ни тех лесов, ни тех океанов. Если он вообще что-то создавал, помимо консервативных самолюбивых законов для вымотавшихся в пустыне людей.

Марина поняла, всхлипывая, что крыша больше не двигается, а ветер приносит в разомкнувшийся мир зимнюю стужу.

Она подняла взгляд. Облако теряло пугающую схожесть с чем бы то ни было, таяло стремительно. Сквозь него Марина увидела звезды.

Не было ни репортеров, ни сенсационных журналистских расследований. Газетные заголовки не пестрели названиями вроде «Помешательство в Горшине» или «Массовый приступ сомнамбулизма». Полицейские не ломали головы над загадкой века.

Никто вообще не заметил случившегося.

К тому моменту, как Марина вызволила из заточения Самотина и Руденко, этажи обезлюдели. Испарились лев, плющ и прочие чудеса. Мухи улетели, зима возобновила свои права, быстро закидала снегом оттаявшую землю. Школьники и учителя заперли кабинеты, покинули здание, сошли молчаливой вереницей с холма и разбрелись по домам. Их лица были пусты и беззаботны. Они легли в постели и вырубились. Родители не узнали о ночных похождениях чад, мужья забормотали сонно и обняли своих жен. Утром дети и взрослые сняли грязную одежду, вымыли ноги, задумчивы и тихи.