Среди всего этого, в страхе, от которого сохнет во рту и вгорле, в пыли раскрошенной штукатурки и неожиданном ужасе рушащейся стены,дурея от вспышек и грохота взрывов, прочищаешь пулемет, оттаскиваешь в сторонутех, кто стрелял из него раньше, ничком бросаешься на кучу щебня, головой защиток, исправляешь поломку, выравниваешь ленту, и вот уже лежишь за щитком, ипулемет снова нащупывает дорогу; ты сделал то, что нужно было сделать, изнаешь, что ты прав. Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное иочищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всехугнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли передтобой. В эту осень, думал он, ты научился не замечать лишений, терпеливо сносяхолод, и сырость, и грязь бесконечных саперных и фортификационных работ. Ичувство, которое ты испытывал летом и осенью, оказалось погребенным подусталостью, нервным напряжением, маетой недоспанных ночей. Но оно не умерло, ивсе, через что пришлось пройти, только послужило ему оправданием. Именно в тедни, думал он, ты испытывал глубокую, разумную и бескорыстную гордость, — какимскучным дураком ты показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг.

Да, тогда ты не пришелся бы ко двору у Гэйлорда, подумал он.Ты был слишком наивен. Ты был словно осенен благодатью. Но, может быть, и уГэйлорда тогда все было по-другому, подумал он. Да, в самом деле, тогда былопо-другому, сказал он себе. Совсем по-другому. Тогда вообще не было Гэйлорда.

Карков рассказывал ему про то время. Тогда все русские,сколько их там было в Мадриде, жили в «Палас-отеле». Он в те дни никого из нихне знал. Это было еще до организации первых партизанских отрядов, еще довстречное Кашкиным и другими. Кашкин был тогда на севере, в Ируне иСан-Себастьяне, участвовал в неудачных боях под Виторией. Он приехал в Мадридтолько в январе, а пока Роберт Джордан дрался в Карабанчеле и Усере и в те тридня, когда они остановили наступление правого крыла фашистов на Мадрид и дом задомом очищали от марокканцев и tercio[60] разрушенное предместье на краюсерого, спекшегося на солнце плато и создавали линию обороны для защиты этогоуголка города, — все это время Карков был в Мадриде.

Об этих днях Карков говорил без всякого цинизма. То быловремя, когда всем казалось, что все потеряно, и у каждого сохранилась болееценная, чем отличия и награды, память о том, как он поступает, когда кажется,что все потеряно. Правительство бросило город на произвол судьбы и бежало,захватив с собой все машины военного министерства, и старику Миахе приходилосьобъезжать позиции на велосипеде. Этому Роберт Джордан никак не мог поверить.При всем патриотизме он не мог вообразить себе Миаху на велосипеде; но Карковнастаивал, что так и было.

Но были и такие вещи, о которых Карков не писал. В«Палас-отеле» находились тогда трое тяжело раненных русских — два танкиста илетчик, оставленные на его попечение. Они были в безнадежном состоянии, и ихнельзя было тронуть с места, Каркову необходимо было позаботиться о том, чтобыэти раненые не попали в руки фашистов в случае, если город решено будет сдать.

В этом случае Карков, прежде чем покинуть «Палас-отель»,обещал дать им яд. Глядя на трех мертвецов, из которых один был ранен тремяпулями в живот, у другого была начисто снесена челюсть и обнажены голосовыесвязки, у третьего раздроблено бедро, а лицо и руки обожжены до того, что лицопревратилось в сплошной безбровый, безресничный, безволосый волдырь, никто несказал бы, что это русские. Никто не мог бы опознать русских в трех израненныхтелах, оставшихся в номере «Палас-отеля». Ничем не докажешь, что голый мертвец,лежащий перед тобой, — русский. Мертвые не выдают своей национальности и своихполитических убеждений.

Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится кнеобходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это внем не вызывает.

— А как вы думали это осуществить? — спросил Роберт Джордани добавил: — Ведь не так просто дать яд человеку.

Но Карков сказал:

— Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самогосебя. — И он открыл свой портси??ар и показал Роберту Джордану, что спрятано вего крышке.

— Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым деломотнимут портсигар, — возразил Роберт Джордан. — Скажут «руки вверх», и все.

— А у меня еще вот тут есть, — усмехнулся Карков и показална лацкан своей куртки. — Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так,раздавить ампулу зубами и глотнуть.

— Так гораздо удобнее, — сказал Роберт Джордан. — А скажите,это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

— Не знаю, — весело сказал Карков. — Ни разу не нюхал. Можетбыть, разобьем одну ампулку, попробуем?

— Лучше приберегите.

— Правильно, — сказал Карков и спрятал портсигар. —Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступитьеще раз, а этой штуки вы нигде не достанете. Читали вы коммюнике с Кордовскогофронта? Оно бесподобно. Это теперь мое самое любимое из всех коммюнике.

— А что в нем сказано?

Роберт Джордан прибыл в Мадрид с Кордовского фронта, и унего вдруг что-то сжалось внутри, как бывает, когда кто-нибудь подшучивает надвещами, над которыми можете шутить только вы, но никто другой.

— Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni unasola palma de terrene, — процитировал Карков на своем диковинном испанскомязыке.

— Не может быть, — усомнился Роберт Джордан.

— Наши славные войска продолжают продвигаться вперед, нетеряя ни пяди территории, — повторил Карков по-английски. — Так сказано вкоммюнике. Я вам его разыщу.

Жива была еще память о людях, которых ты знал и которыепогибли в боях под Пособланко; но у Гэйлорда это было предметом шуток.

Вот что сейчас представлял собой Гэйлорд. Но было время,когда Гэйлорда не было, и если положение изменилось настолько, что Гэйлорд могстать тем, чем его сделали уцелевшие после первых дней войны, Роберт Джорданочень рад этому и рад бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, и вКарабанчеле, и в Усере, теперь ушло далеко, думал он, Но кому удается сохранитьтот первый целомудренный пыл, с каким начинают свою работу молодые врачи,молодые священники и молодые солдаты? Разве что священникам, иначе они должныбросить все. Но вот если взять Каркова?