нашей Русской православной церкви, -начал говорить чиновник тем тоном, который усвоен учителями-классиками, губернаторами, самомнительными чиновниками и прочими ораторами, не по призванию, а по профессии приученными к слушателям и привыкшими слушать самих себя.

Не только у архиерейских посетителей, но и у самого владыки были, что называется, ушки на макушке.

- Под впечатлениями умилительности обрядовой части таинственного литургисания... - продолжал гость и приостановился, спутавшись и забывши то, что он еще не так давно в тех же словах отлил какому-то другому архиерею.

Рядом сидящий с ним понял и подхватил:

- Благодарю Господа, что открылась мне возможность и случай вспомоществовать вам.

Но не то хотел сказать чиновный богомол, а потому и перебил ответ:

- Думалось мне: ветхопещерная церковь. Ветхие крещатые ризы, деревянные сосуды, которые сам же преподобный и вытачивал.

Архиерей понял и промолчал.

- Ночь на молитве, день на работе до пота лица, всем в благообразный пример и в скромно-благолепное поучение. Пред ним малое стадо до слепоты верующих, малоподготовленных. Очами и сердцем приковались они к слабому голосу изможденного трудами и молитвами старца.

Архиерей встрепенулся было, но оратор не переставал:

- Сколь должно быть плодотворно и боговдохновенно то простое служение!

Архиерей совсем уже понял и, как опытный и бывалый в спорах по семинарии, смело пустился в разговор и прибирал возражение о требованиях века, о необходимости образного воздействия и внешних обрядов на младенческие умы.

Да, скажу более: умы, не зараженные притом духом иноверия и безверия.

Хорошо зная, что архипастырь у него в руках, не по силе наибольшего богословского образования, а по житей ским случайностям, богомол переменил разговор:

- Простите, владыко святой, я замешкался. Рассматривая иконостас, видел иконы очень древнего пошиба. Есть строгановской школы. Есть одна, видимо, корсунского письма.

Начался тот разговор, который прочие архиерейские посетители не хотели слушать, и, приняв напутное благословение, оставили сановных собеседников вдвоем.

При выходе богомолки богомол еще раз и особенно внушительно искоса взглянул на нее, да так, что взгляд этот не прошел незаметным и для собеседника. Ходили слухи и указывали определенные доказательства, что рядом с духовно-церковным музеем столь же усердно собирал богомол другую коллекцию, которую он решался показывать только избранным и охотникам, что коллекция эта превосходила все до сих пор виданное в этом роде и что стоила она также несколько тысяч рублей. Говорили, что страсть его к женскому полу велика и по мере накопления лет возрастала, что это одна из причин его неугомонных передвижений и скитаний. Знали об этом и в монашеских кельях, в особенности в тех, которые украшаются портретами архиереев, имеют крашенные в шахматы полы, мягкую мебель, мягкие ковры и шитые женскими руками подушки по канве шерстями, шелками и бисером.

По уходе свидетелей разговор собеседников вращался на общих местах, всегда готовых в таких случаях к услугам. Говорили о различных епархиальных архиереях: об одном, удаленном на покой за дурное ведение казначейской части и слишком тяжелые и явные поборы духовенства, и оправдывали его тем доверием, которое сам же он по лености и неосторожности оказывал секретарю консистории, а секретарь был родной архиерейский племянник. Говорили о другом, денежный капитал которого в несколько тысяч не мог казаться поразительным именно потому, что проповеди его имели в продаже громадный успех, и совсем не потому, чтобы он, подобно другим многим, печатные проповеди свои насильно навязывал епархиальному духовенству и библиотекам церквей, а, напротив, очень готовно и любезно благословлял ими всякого, посещающего его скромную ученую келью: при этом даже надписывал автографы. Кончина третьего - явление столь редкое между людьми высшего духовного сана, обыкновенно доживающими до самой глубокой и маститой старости, -также на некоторое время остановила на себе внимание собеседников и послужила предметом для обоюдно интересного разговора.

При этом владыка перебирал и перечислял своих товарищей по духовной академии, а гость изумил подробными сведениями о каждом архиерее, зная и помня прохождение ими различных должностей: ректором такой-то и такой-то семинарии, потом такой-то академии, викарием там-то, епископом здесь, там и в третьей епархии и, наконец, архиепископом в шестом месте. Какой у него орден, на какой пожалована корона - богомолу было известно также в точности и подробности.

При этом один раз ему привелось пожалеть, что у сарского епископа до сих пор только Анна.

Другой раз он мог даже поспорить с собеседником и очень ясно ему доказать, что тот ошибается: либо забыл о пожаловании, либо недосмотрел в списках, что и неудивительно, так как обо всех объявляется разом в одном номере «Сенатских ведомостей».

Продолжительнее была беседа при воспоминании об архимандрите, прославившемся святою жизнью и известном не только нашим собеседникам, но и повсюду среди богомольного люда, несмотря на то что монастырь его находился в глухих и отдаленных местах. Изречения этого старца передавались из уст в уста, все признавали его одаренным даром предвидения и предсказаний и заживо почитали и называли его человеком праведным.

Богомолу удалось посетить его, и архиерей с глубоким вниманием следил за подробностями рассказа очевидца.

- Дряхлый старец, удрученный болезнями, с трудом мог подняться с своих кресел, чтобы приветствовать во мне прежнего своего знакомца. Рано утром я уже нашел его посреди богомольцев, которые один за другим приходили принять его благословение. Каждого принимал он ласково, спрашивал имя, наделял образком и отпускал с назидательным словом. Я подивился его терпению при таком болезненном состоянии.

- Государь мой, - сказал он мне, - больше труда было этим усердным людям прийти к угоднику, нежели мне принять их. Да и у чего же я поставлен, если не буду благословлять их во имя святителя?

В числе посетителей был доктор. Он, видя страдания архимандрита, советовал ему многие средства для облегчения болезни. Амфилохий вниманием своим платил ему за участие и наконец сказал:

- Милостивый государь, вот уже многие годы, как я страдаю; знаете ли, какой единственный пластырь обрел я противу всех моих болезней? Терпение, государь мой, единое токмо терпение! Поскольку его приложишь к своим ранам, постольку и почувствуешь облегчения. Поверьте, что другого нет для моих недугов. Жизнь человеческая - как лампада: когда сосуд благоустроен, хороша светильня и масло чисто, тогда ясно горит и лампада. Но когда все в ней приходит в ветхость, скудеет елей и задувает ветер - а ветер наши собственные страсти, - тогда время ей погаснуть, и она гаснет сама собой.

При этом я невольно взглянул на лампаду, висевшую перед иконами.

- В каком благочестивом обществе провождаете вы все дни ваши? - сказал я праведнику.