class="p1">- Извольте посмотреть, государь мой, - смиренно отвечал он, - вот на правую сторону от меня - святые угодники, прославившие своей жизнью Господа, а вот налево - благочестивые мужи, шедшие по следам их; но поелику они еще не удостоились прославления свыше, то, чтобы не смешать горнего с дольним, между ними утвердися здесь пропасть велика - я сам с моими немощами и грехами.

Провожая меня за святые ворота, он осчастливил меня таким напутствием:

- Желаю вам хотя некую часть того духа благодати, которым был исполнен сей подвижник.

Когда я переступил за ворота, он еще держал меня за руку. Я говорил:

- О, святая обитель! Как трудно с тобой расставаться.

Он отвечал:

- Чувствуете ли, что здесь, за оградой, совсем другой воздух? Вся свежесть, весь аромат ночи остались внутри стен, а здесь все дышит житейским. Теперь простите! Я стою на том пороге, где для меня должен кончаться мир. Разговор еще долго продолжался в подобном роде.

Беседа кончилась, конечно, обедом, на котором главную роль играла стерляжья уха отменного вкуса (приготовленная будто бы, как сплетничают злые языки, на мясном или курином бульоне) и такая разварная осетрина, подобие которой можно встречать лишь на званых и заказных московских обедах. Жареная рыба также была отборная, и только сладкое желе показалось гостю несладким и слишком приправленным рыбьим клеем.

«Келейник сахар ворует», - подумалось гостю.

Архиерей сегодня хотел уезжать, но ради большого гостя остался, чтобы лично ознакомить (да и самому, кстати, посмотреть) с достопамятностями и древностями монастыря.

Вечерний чай пили вместе и разошлись довольно рано по монашескому правилу.

После совершения обычного келейного правила архиерей, ложась в нагретую и мягкую постель, слушал своего келейника.

- К вечерне выходили из монахов только четверо да послушники. Некоторых послушников не было, - обычно рапортовал долговолосый парень.

- А из рясофорных?

- Ни одного не выходило.

- Отец настоятель? - продолжал спрашивать владыка.

- Почивает с вечерен, - наушничал келейник и, получив благословение, отправился в сад погулять и попеть что-нибудь от Божественного в страх и поучение прочим.

Владыка заснул с мыслью не налагать взысканий, но принять все сообщенное к сведению и руководству.

Глава X

На другой день во время посещения церквей и ризницы осмотрено было Евангелие, написанное полууставом рукой подвижника и им же оправленное в медные наугольники грубого дела. Показали часослов, также с пометою руки преподобного, его крашенинные ризы, деревянные сосуды, воздвизальный крест, служебное Евангелие и многие вещи, жертвованные московскими царями и, конечно, с именами, завещанными царем Грозным, и с неизбежным и красноречивым добавлением: «Помяни, Господи, иных убиенных, их же имена Ты, Господи, веси».

Понял ли значение монастыря посетитель - неизвестно: в сочинениях его остались только возгласы, украшенные яркими цветами хрий.

В сущности, этот вопрос был прост и разъяснение его немудрено.

После татарского погрома, пожогов и всяческих разорений в населенной срединной и южной Руси, когда народ рассыпался по безопасным местам в лесах и за болотами, пришел в северную лесную Русь неведомый человек.

Выстроился он кельей на высокой горе, у подножия которой протекала река. Здесь пришлец очутился в полном уединении и, стало быть, в таком месте, которое никому не принадлежало. Он начал валить и расчищать лес; приготовлял место для пашни, на которой неустанно трудился, а в келье также неустанно молился Богу. Здесь же нашли его случайно, но вскоре другие блудящие люди, известные в те времена под именем «гулящих людей», то есть оставившие разоренные дома, не платившие никаких податей и ищущие пашни при содействии и под защитой влиятельных людей и опытных хозяев.

Отшельник, сделавшись духовным лицом, мог быть именно этим защитником и сберегателем людского труда. Все уже знали тогда, что татарские власти особенно почитали русское духовенство и ему подвластных. Они освобождали их от всех податей и повинностей, позволяли судиться своим судом. Живущие на монастырских землях свободны были от всех даней на вечные времена, а также и от всяких пошлин. Таким людям дозволялось даже убить татарина, попавшегося на воровстве, и не отвечать за это никому.

Строили свободные люди усердием своим церковь Спаса. Проходящий игумен постригал подвижника в монахи, ближний епископ посвящал его в иереи: ставился монастырек из пришлых людей, из которых одни делались хозяевами-монахами, другие - рабочими, то есть бельцами, основатель -игуменом. Под деревянным монастырьком выстраивалась из свободных людей слобода, жители которой и тянули тягло на церковь и на князя. Они перестали называться «гулящими» и «бобылями», а сделались людьми тяглыми, живущими под Христом, - «крестьянами».

Они тынили монастырь и двор, сгоном орали землю на монахов, сеяли, жали, возили сено, косили десятинами и также возили на монастырский двор. По большой реке они же ставили зимой и летом езы, ходили на невод по малым притокам, осенним временем били бобров и забивали истоки; прудили пруды, оплетали сады. На Пасху и Петров день приходили к игумену со всем, кто что мог принести.

Молотили рожь, пекли хлебы, мололи солод и варили пиво уже сами иноки, во главе которых образцом и примером стоял неусыпный настоятель.

Соединенными и усердными трудами вскоре пришельцы достигли того, что могли ставить запасные избы и назначать дворы, на которые и созывали новых насельников. Свободно располагавшие выбором места для жительства особенно усердно шли сюда и оставались здесь. Бессемейные и престарелые постригались. В монастыре вскоре объявился настоятель и братия со властями: келарем, трапезником, ватажником, дьяком и даже посельскими старцами в то время, когда настойчивым трудом удалось врубиться далеко в лес и устроить отдаленные хозяйства.

Один раз, идя на такое дело, в одной стороне новые люди натолкнулись на соседа. Дело было так.

Накосили монастырские пришельцы сено, сложили в стога, приехали с возами взять сено про зимний запас, а оно все растаскано, и остожья вырыты и брошены. Стали допрашиваться, стали искать; объявились такие же новые пришлые люди, расчистившие лес и заводившие пашню. Межи встретились и перепутались.

Клали соседи между собой такой обычный уговор: «что от пня к дубу, а от дуба к лесу, да на березу, а на березе сук вислой» - то наше; и опять путались, опять начинали споры. Из чужих людей выбирался любой пройти по меже и для доказательства призвать в посредники и свидетели мать сыру землю (то есть положить на голову дерн), но монастырщина принимала то дело за языческое. Выбирался из них один: брал образ Пречистой, ставил себе на голову и шел по той