Проблема заключается в целой культуре, которая отвергает западные концепции игры по правилам и сотрудничества друг с другом.

Десятилетия насилия, разрухи и неопределенности привели к тому, что никто не верил в завтрашний день. Каждое племя, каждое подплемя и каждый афганец были сами за себя. Несмотря на отдельные успехи и достижения в области образования, здравоохранения и т. д., афганскому правительству не хватало единства, возможностей и решимости, чтобы вернуть себе бóльшую часть сельской местности. Мы с Джоном говорили о том, что беспокоило нас больше всего: насколько мы были уверены в том, что потери среди наших молодых мужчин и женщин — добровольцев — приведут к удовлетворительному результату? Командиры наших рот сказали нам, что после ухода наших войск афганские солдаты не будут патрулировать в «зеленой зоне» (обширные сельскохозяйственные угодья, окружающие уездные города). Несмотря на все обстоятельства, наши войска из десятков стран оставались непоколебимыми, несмотря на непопулярность войны во многих воюющих странах. Они эвакуировали своих погибших и покалеченных и на следующий день снова шли на сближение с врагом. Они выкладывались на 100 процентов, до конца выполняя свой воинский долг.

Стратегия связывает конечное политическое состояние с дипломатическими и военными путями и средствами [его достижения]. Политики, дипломаты и генералы должны вести совместные переговоры, информируя друг друга, пока не придут к твердому убеждению, что у них есть жизнеспособная политика. Это означает, что если вы где бы то ни было собираетесь вести ограниченную войну, она должна быть ограниченной по своим политическим целям, но полностью обеспеченной военными ресурсами, чтобы закончить ее быстро. Если политика меняется, стратегия и соответствующие ресурсы также должны меняться, адаптируясь к новой цели. Однако мы не увеличили свои силы до необходимого размера и не приняли во внимание количество времени, которое нам потребуется.

Поучителен пример Южной Кореи. После прекращения огня в 1953 году мы оставили там десятки тысяч американских солдат. Наше масштабное военное присутствие и последовательная дипломатия обеспечили превращение этой истерзанной войной страны из диктаторского режима в динамично развивающуюся демократию. Но на это ушло сорок лет. В Афганистане же мы не желали выделять ресурсы и время, необходимые для того, чтобы десятилетие за десятилетием превратить страну в процветающую демократию.

Мы пытались сделать слишком многое слишком малым.

В свете продемонстрированного талибами нежелания отделиться от «Аль-Каиды» было бы безрассудством не выводить талибов из равновесия и не держать их подальше от населенных пунктов. На неоднократных совещаниях в Ситуационной комнате, когда Белый дом просил меня высказать свое мнение, я предлагал, чтобы в Афганистане оставалось не менее десяти тысяч американских военнослужащих, не устанавливая при этом никаких конкретных сроков вывода, кроме тех, что были основаны на угрозе со стороны противника для Америки и для развития афганской армии. Однако нас тянули в двух направлениях, ставя перед нами противоречивые задачи: сокращать и отводить войска, независимо от того, готовы к этому афганцы или нет, но продолжать сражаться с врагом, чтобы защитить население. Не имея единой цели, мы начали бы терять союзников, что и происходило в течение последующих лет, и в итоге число их сократилось с сорока девяти в 2013 году до тридцати девяти к концу 2016 года. Мы теряли тех самых союзников, которые могли бы взять на себя бóльшее бремя.

На тригонометрическом уровне войны, при отсутствии четкого политического конечного состояния и ресурсов для стратегии его достижения, неизбежно побеждали нестратегические обстоятельства.

ГЛАВА 16. Друг или враг

Хотя Афганистан и Ирак и привлекали наибольшее внимание в Штатах, у меня было два превосходных подчиненных командира, которые держали меня в курсе всех событий, происходящих там, посему бóльшую часть времени я проводил в общении с другими странами, входящими в зону ответственности СЕНТКОМ.

И там, в условиях нищеты и скудных надежд на улучшение, недовольство «арабской улицы» своими правителями достигло предела. В 2010 году каждый третий представитель арабской молодежи был безработным. После десятилетий плохого государственного управления подавляющее большинство из них столкнулось с мрачным будущим, понимая, что в наш цифровой век они ничего не успевают.

И тут вдруг, словно торпеда из темного ночного моря, ударившая в борт корабля, Ближний Восток охватили народные волнения, которым предстояло потрясти основы наших отношений со всеми странами региона. В Тунисе, на североафриканском побережье, один из продавцов фруктов сжег себя заживо, перед этим сказав своей жене, что всю жизнь был лишен человеческого достоинства. Зимой 2011 года его отчаянное самосожжение было показано по телевидению полумиллиарду арабов. Вскоре после этого на Ближнем Востоке случился практически полный разрыв общественного договора между арабскими правительствами и их народами. Каждый день я смотрел на карты, показывающие стремительное распространение протестов — все это напоминало спичку, брошенную в лужу бензина. В западной прессе мы читали об «арабской весне», подразумевая, что беспорядки приведут к свержению автократов и расцвету демократии.

Однако после восстания власть, как правило, переходит не к самым идеалистичным, а к наиболее организованным людям. Многие арабы хотели демократии, однако волнения были направлены скорее против несправедливых и невосприимчивых властей, чем на то, чтобы устремиться к демократии и инклюзивному правительству. Я был убежден, что поверить в то, что в регионе, где отсутствуют демократические традиции и институты гражданского общества, путь к либеральной демократии может быть быстрым и свободным от насилия, нереально. Французская революция привела к шести годам террора и судов на гильотине, закончившимся возвышением наполеоновского милитаристского государства. Во время Первой мировой войны русские восстали против царизма, но в конечном итоге это привело к сталинскому тоталитаризму и гибели миллионов людей. Восстания, какими бы идеалистическими они ни были, зачастую приводят к хаосу, который нередко становится причиной тирании.

Министр обороны Гейтс просигналил мне в СЕНТКОМ продолжать взаимодействие с моими коллегами в регионе и призвал меня поддерживать тесный контакт с ними. Он опасался последствий волнений, и я разделял его беспокойство по поводу того, как будет выглядеть новый порядок. Появление демократии не было предначертано как следствие происходящего. У меня не было хрустального шара, но беглый взгляд на историю напомнил мне, что у каждого общества есть своя способность к переменам. Я опасался, что если традиционные арабские общества окажутся неспособными воспринять внезапные политические перемены, то произойдет нечто худшее.

Решая, как вести себя с враждебной и могущественной Англией в 1807 году, президент Джефферсон писал: «То, что хорошо в данном случае, не может быть осуществлено; поэтому нам остается только выяснить, что будет наименее вредным». Во время «арабской весны» это показалось мне дельным советом.

Поскольку Египет оставался традиционным центром