Зузанна навалилась на меня всем телом.

– Я больше не могу.

– Мы уже почти пришли, скоро ты отдохнешь.

Потом я увидела в луче карманного фонарика подругу Анис – Клэр.

– Кася, – приветствовала Клэр.

Я схватила ее за руку:

– Бинц внесла нас в свой список. Как только подключат свет, нас с Зузанной заберут.

– Сегодня ночью света не будет, – заявила Клэр. – Русские все вырубили. Когда Зурен пошел за «кроликами», Сзура выключила рубильник на трансформаторной подстанции. Вся электросеть вышла из строя. До утра не восстановят.

– Откуда вы знаете, что эти автобусы действительно от Красного Креста?

– Зурен пытался их задержать, но они пригрозили, что будут таранить ворота. А девочки из администрации рассказывали, что Гиммлер лично разрешил шведскому графу Бернадоту забрать нас отсюда.

Чего только не придумывали, лишь бы вытащить заключенных из лагеря. И это был наш единственный шанс.

– Анис дала мне один номер, – сообщила я.

– Тогда поторопись. Это последний автобус. Два уже загрузились и ждут у ворот.

Я взяла Зузанну и начала проталкиваться через толпу заключенных. Моего французского хватило на то, чтобы понять – девушки возбуждены и очень хотят поскорее вернуться домой и после отъезда автобуса заключенных в мастерской почти не останется.

Мне удалось пробиться в первый ряд толпы. Двое мужчин стояли у задних дверей автобуса и проверяли номера. Одного я никогда раньше не видела. А вот вторым был жирный Винкельманн в длинном кожаном плаще. Двери в автобус были открыты, так что мы видели девушек, которые уже ждали отправки внутри. С ними была светловолосая медсестра в белом халате, она помогала заключенным подняться по ступенькам. Если это была хитрость нацистов, то слишком уж мудреная. Хотя немецкие охранники, чтобы нас обмануть, часто переодевались в докторов и медсестер.

Я почувствовала некоторое облегчение только после того, как назвала Винкельманну номер, который мне передала Анис, и подсадила Зузанну в автобус. Подошла моя очередь. Медсестра наклонилась ко мне. Я поставила ногу на деревянный табурет-стремянку.

Неужели это действительно со мной происходит. Я поеду домой? В Люблин? К папе…

Медсестра улыбнулась и протянула мне руку.

Винкельманн перекрыл мне дорогу своей белой тростью.

– Стоп. Номер?

Медсестра крепче сжала мою руку:

– Все номера уже сверены. У нас нет времени на препирательства.

Она говорила на немецком, но с сильным шведским акцентом.

Мы были уже на пути домой.

Винкельманн оттолкнул меня тростью назад, и медсестра выпустила мою руку.

– У меня приказ. Вы забираете только француженок. Если эта заключенная француженка, я – Шарль де Голль.

– Но я действительно француженка, – сказала я по-немецки.

Хоть бы он не заметил, как у меня трясутся коленки.

– Да? Тогда скажи что-нибудь на своем родном языке, – предложил Винкельманн.

Я с ходу выпалила все, что знала по-французски:

– Фен слишком горячий. Не могли бы вы сделать виски покороче? Можно мне сделать холодную перманентную завивку со средними локонами и побольше папильоток? И причешите щеткой с щетиной кабана. Похоже, она помогает от перхоти.

Винкельманн посмотрел на второго мужчину:

– Она точно полячка.

Мужчина махнул мне рукой:

– Залезай в автобус.

– Мы уже должны ехать, – вмешалась медсестра и потянула меня в салон. – Давай быстрее.

Сестра начала закрывать двери, и тут к автобусу подбежала заключенная со свертком из одежды.

– Стойте, ваши вещи! – крикнула она и передала медсестре сверток.

– Это мои, – сказала милашка Пьено Пуаре, которая сидела в первом ряду.

Девушки передали ей сверток, а подружки подсели поближе.

Автобус тронулся с места, мы поехали к открытым воротам. Еще немного, и – свобода.

Пожалуйста, пусть это будет настоящий автобус Красного Креста!

Возле будки охранника подняли белый шлагбаум, водитель набрал скорость, и ворота остались позади, но я почему-то не чувствовала радости от освобождения.

Мы ехали вдоль берега озера, а Пьено тем временем размотала свой сверток.

– Господи, это же Гай, – прошептала Клэр.

Пьено откинула край одеяла, и мы все увидели новорожденного ребенка. Он был розовенький, с темными волосиками и по виду здоровый.

– Он родился два дня назад. Слава богу, не заплакал. Умница-мальчик.

Мы с грохотом ехали по дороге, фары подсвечивали наш эскорт – три немецких солдата на мотоциклах.

Так странно было снова оказаться в автобусе. Водитель то сбавлял скорость и ехал плавно, то снова набирал. Я так соскучилась по всем этим ощущениям. Булыжное покрытие превратилось в гладкое, то самое, которое укладывали бетонным катком заключенные.

Девочки, отличная работа. Как было бы хорошо, если бы вы сами это почувствовали.

Где-то совсем рядом засвистел чайник с кипящей водой.

Бомба.

Автобус тряхнуло, а озеро, будто бы фотовспышкой, осветили.

– Союзники бомбят, – пояснила медсестра. – Наверное, приняли нас за немецкий караван.

Водитель выключил фары и двигатель, а наш эскорт повернул обратно в лагерь. Задние огни мотоциклов постепенно уменьшались в темноте. Снова раздался этот похожий на свист чайника звук, и хребет горы над дорогой разлетелся на куски, мы все закричали, лица девушек озарило пламя от взрыва, как будто мы сидели у костра. Но взрывная волна сбросила нас на пол с резиновым покрытием и вернула к реальности. Я прижала к себе сестру и тоже повалилась на пол.

Она жива? А я?

Я крепче прижала Зузанну к груди и почувствовала ее тепло.

Вскоре водитель снова завел двигатель, автобус дернулся, и мы поехали в Швецию. Наши сердца стучали как одно.

К апрелю сорок пятого года Германия уже проиграла войну, хотя в новостях отказывались это признать и все повторяли свои сказки. О том, что война скоро кончится не в пользу Германии, я поняла, слушая у себя в комнате иностранное радио. По Би-би-си передали, что войска союзников форсировали Рейн, а наша армия несет тяжелые потери. Зурен говорил, что мы со дня на день вернем Париж, но я знала – мы проиграли. Восемнадцатого апреля мы узнали, что американские танки въехали в мой родной Дюссельдорф и без труда захватили город. Британцы и американцы быстро продвигались на Берлин.