Макара, но родители её предпочли молодого купца Татарникова. Свадьбу назначили на осень, когда Татарников вернётся из торговой поездки с деньгами.

Дело у Татарникова было небывалое. Вместе с сарапульскими купцами Колчиными он составил «кумпанство», которое построило первый на Каме кабестан. Эти допотопные пароходы не имели гребных колёс и передвигались с помощью якорей. Лодки-завозни затаскивали якоря вперёд и бросали на дно; посудины подтягивалось к ним, наматывая якорные тросы на вал посредством паровых машин. Кабестан стоил неимоверно дорого, потому что по сути был целой плавучей деревней с толпой работников: сам пароход, пара завозней и орава шустрых дощаников, безостановочно мотавшихся на берег за дровами. Неуклюжий, корявый кабестан тянул три-четыре баржи и полз ненамного быстрее, чем бурлацкая артель, зато дымил, грохотал и скрипел на всю реку.

Татарников и Колчины взяли выгодный казённый подряд на хлебный караван. А Макар Панафидин в церкви родного села опустился перед Николой Якорником на колени и взмолился, чтобы тот остановил пароход Татарникова и разорил купца — тогда Матрёну отдадут ему, Макару. И кабестан в пути сломался: треснул чугунный шкив. «Кумпанство» не управилось с подрядом за одну навигацию и лопнуло. Отец Матрёны осенью отказал злосчастному Татарникову, и Матрёна вышла замуж за Макара. А их дети и внуки — лоцманы Панафидины — почитали Николу Якорника своим прародителем.

— Ты ведь церковный староста, Финоген Макарыч? — спросил Зыбалов.

— Избрали, — солидно подтвердил дед.

— Мы всей командой тебя просим: дозволь нам до конца плаванья хранить образ Николы у себя на борту… Нам он в бою защита и надежда!

Федя замер, прислушиваясь, что скажет дедушка. Меркурий подождал и мягко боднул Федю головой в руку — не забывай гладить!

— Ты же человек старый, мудрый, — сладко пел деду Финогену Никита Зыбалов. — Пособи нам с красными воевать!

У Феди сжалось сердце. Не должен дедушка отдавать образ! Настоящая война — она не между белыми и красными. Она по-другому богом проложена.

Федя вспоминал самое страшное своё впечатление последних дней — капитана Хрипунова. До Сарапула Федя видел Хрипунова только издали: на «Самару», «Марка» и «Редедю» — на знаменитые богатырские буксиры — не брали молодых лоцманов вроде Панафидина-младшего. А теперь Федя увидел Хрипунова вблизи. Огромного. Властного. Полного жизни, хоть и раненого.

«Рябинники» вшестером еле волокли его из госпиталя во двор. Госпиталь размещался в доме купца Стахеева, и в саду за домом были вкопаны качели. Верёвки с плетёным креслицем с них срезали, и на перекладину закинули петлю. Связанный Хрипунов бился всем своим большим телом. Его подняли в петле над пожухлой травой, и от могучих рывков умирающего капитана качели ходили ходуном. Федя видел, какой серой жутью наливается лицо повешенного, как выкатываются глаза из глазниц… Нет, Николу нельзя брать на войну. Кого он будет останавливать? Как?.. Так, как Хрипунова?!..

— Что ж, ради правого дела могу и дозволить, — прогудел дед Финоген. — Пущай Никола вам послужит. А Федьке прикажу просить водвоё истовей!

Федя в тоске смотрел на Каму. На берегу валялись старые лодки, брёвна, дырявые рыбацкие корзины. Река отсвечивала солнцем, словно говорила: сами разбирайтесь. Ослушаться деда Федя не мог. Не такие они люди, Панафидины, чтобы друг друга попирать. И Федя понял, о чём ему надо просить Якорника. Просить надо о том, чтобы остановил его собственный непобедимый пароход.

13

Если бы не рисунок лоцмана Феди с обозначенной ходовой, Нерехтин наверняка посадил бы свой буксир на мель в протоках Бельского устья. Но всё обошлось: не потребовалось даже гнать перед пароходом матросов с шестами-намётками, чтобы промеряли глубину.

К середине дня «Лёвшино» добрался до нобелевской пристани. Здесь у причальных мостков стояла пустая баржа, и свою баржу Нерехтин пришвартовал к её борту. На берегу торчали краны-оцепы, за кустами виднелись склады и балаган. Пристанской сторож побежал на промысел за начальством — до промыслов было две версты.

— А я думал, что про нас уже все забыли, — весело сказал Фегреус Турберн, пожимая руки Нерехтину и Бубнову. — Со связью творится сущая чертовщина! Из Николо-Берёзовки и Арлана можно телеграфировать только в Уфу или Екатеринбург, а в Сарапуле телеграф обслуживает лишь военные нужды!

Иван Диодорович понял, что этот пожилой инженер, одичавший в глуши, не очень-то разбирается в обстоятельствах гражданской войны.

— Промысел работает? — строго спросил Бубнов.

— Да, мы продолжаем бурение. Приглашаю к нам посмотреть, господа.

— Мне ни к чему, — отказался Иван Диодорович. — Я своё дело сделал.

Он не раз бывал в Баку и знал, как устроены нефтяные промыслы.

— Веди, — согласился Бубнов.

От пристани до промыслов через жёлто-зелёный лес тянулся просёлок с разъезженными колеями. В сапогах, тщательно смазанных дёгтем, Турберн шагал напрямую, а Бубнов приотставал, огибая лужи с палой листвой. Турберн курил трубку, на ходу ловко вставляя мундштук под пышные сивые усы.

— Положение у промысла тяжёлое, — рассказывал он. — Местные рабочие сбежали, остались только бакинские, однако в их среде тоже нарастает недовольство. Из шести скважин я вынужден был законсервировать четыре. Оборудование изношено. Дважды на нас нападали какие-то бандиты, увели всех лошадей. Конечно, у меня есть наган, но, сами понимаете, это не защита. Я даже завёл тайник, чтобы прятать деньги и документы. Словом, я очень рад, что вы берёте наш промысел под контроль. Мне нужны порядок, дисциплина и безопасность. Когда я работал на Эмбе и в долине Ферганы, для ограждения буровых партий от грабежей азиатов у нас размещали казачьи команды.

— Не равняй красных военморов и царское казачьё! — зло сказал Бубнов.

Турберн посмотрел на него с укором.

— Промышленность немыслима без сотрудничества с властями, — пояснил он. — И я рад, что появилась власть, которая может нас поддержать. Если к нам прислали вооружённую охрану, а не управляющих на смену, значит, Нобели нашли способ взаимодействия с Советами. Это правильно и прекрасно. Вы не надзиратели, а долгожданные помощники, господин моряк.

— Я тебе не господин, — по инерции буркнул Бубнов.

— Как мне к вам тогда обращаться? Как вас по имени-отчеству?

Бубнов к такому не привык. Строгость командиров, дружеская простота других балтийцев, неприязнь речников, ненависть крестьян — оно понятно. А усатый хрен предлагал своё уважение. Бубнов даже растерялся.

— Про… Прохор Петрович я, — сказал Бубнов, удивляясь, как это звучит.

Буровая находилась на большой лесной поляне — былом покосе.

Бубнов оглядывался. Дощатая шатровая вышка высотой с дерево, наверху — помост, стойка с фрикционными колёсами и приводными ремнями; рядом с вышкой — несколько локомобилей под навесами, поленницы, штабеля труб и стальных штанг; поодаль — кузница, добротный бревенчатый домик управляющего, казармы и баня,