«Что это такое? А, какая разница! Амулеткакой-то!» – вскользь подумал он и тотчас выбросил это из головы. Людям не свойственноузнавать свои зубы, особенно обретающиеся отдельно от места первоначальногообитания.

Не прошло и десяти секунд, как Меф испыталсухость во рту и непонятное беспокойство, длившееся, однако, совсем недолго.Почти сразу Буслаеву стало необычайно весело. Пузырьки смеха вскипели в нем. Исам Гопзий, и особенно его тускло поблескивающий длинный клинок показалисьБуслаеву неожиданно забавными. Не удержавшись, Меф хрюкнул.

– Обычно люди смеются, когда импоказывают пальчик! А этот смеется, когда ему показывают меч! – заметилЭссиорх.

Гопзий вновь задел висевший на цепи зуб, иновая волна смеха едва позволила Мефу вскинуть меч, чтобы парировать удар ипопытаться нанести ответный.

Дафна и Эссиорх смотрели на Буслаеваозабоченно. С их точки зрения, попытка Гопзия раскроить ему голову нисходящимударом была не так уж и забавна.

Тем временем Меф, продолжая веселиться,испытал настойчивое желание совершать авантюрные поступки. Почти не думая озащите, он бросился на Гопзия и осыпал его множеством безрассудных ударов.

Наконец и Арей заметил неладное.

– Сражение на двуручных мечах – это нерубка дров. Это игра в шахматы. Если бы все сегодняшнее утро он не провел сомной, я решил бы, что синьор помидор для отваги хлебнул медовухи! – громкопроизнес он.

Услышав знакомое слово, Аида ПлаховнаМамзелькина заинтересованно вскинула голову.

– Медовуха? Где?

– Нигде! Утихните, бабуля, и дышитевлажным воздухом с залива! – ляпнула Улита.

Ляпнула отчасти непроизвольно, ибо находиласьв той запущенной стадии хамства, когда оно само уже живет на языке, не ставямозг в известность о своих планах.

Мамзелькина хмуро посмотрела на нее.

– Я-то дышу! А вот ты, молодка, ежели неперестанешь хамить, дышать перестанешь! – пообещала она с ласковостьюпомощника палача, который просит прощения у казнимого за то, что колода плоховымыта, а топор не одноразовый.

Улита занервничала. Аида Плаховна была дамапрактических устремлений, и ее шутки в большинстве случаев отделяло от действиялишь время, требующееся, чтобы сдернуть брезент с косы.

– На меня разнарядки нету! –напомнила она поспешно.

Мамзелькину это не смутило.

– И-и, милая! А на мое место желающие,думаешь, есть? А раз нету, то кем меня заменят, коли я разик не того кокну? Нувлепят мне выговор за ошибочку, всего и делов-то.

Улита притихла. Она очень сомневалась, чтоЛигул будет утруждать себя выговором, если с ней что-то случится.

Тем временем хохочущий Меф продолжал всехудивлять. Решив ни с того ни с сего, что традиционные методы работы двуручныммечом против Гопзия работают плохо, он вздумал опробовать нечто рискованное, издругой техники. Допустим, прыжковый выпад и «стрелу». Лучшего способа достатьклинком отступающего противника не существует. Или даже, для верности, скачок,выпад и «стрелу», если Гопзий будет отступать слишком резво.

Такая тройная, совершенно сабельная по техникеатака давно уже была коронкой Буслаева. Она получалась у него даже лучше, чем умассивного Арея, который брал больше силой, умом и тактикой, чем резкостьююного, не обремененного грузной мускулатурой тела.

Опытным путем Меф давно усвоил, что любоеколебание туловищем или снижение скорости при атаке служит противнику сигналомдля начала контрдействий. Стремительность же и непрерывность движения впередобеспечивают атакам необходимую глубину. Уйдя от выпада, партнер обычно немногоприостанавливается, убежденный, что резерв движения у соперника исчерпан, ибывает крайне удивлен, обнаружив, что атака по большому счету еще и неначиналась.

Однако закон природы непреложен. Чем прямеевсе в теории, тем кривее на практике. Продолжая хохотать, с пузырькамислепящего смеха, затмевающими сознание, Буслаев не подумал о том, о чем подумалбы раньше. Двуручный меч не сабля. Вес его выше, длина больше, да и хват длядвух рук, а не для одной. В результате рычаг получается неподходящий, а силы водной руке, да еще и вытянутой, недостаточно.

Это Меф внезапно осознал, когда в ответ на егопрыжковую атаку Гопзий неожиданно не стал разрывать дистанцию. Напротив, легкоотвел направленный ему в горло клинок Мефа, поймав его в слабой завершающейчасти. Отбросив клинок, Гопзий автоматически перевел свой меч в выгодное длярубящего удара положение. Разумеется, он воспользовался бы им, если быначальная скорость Буслаева не была так высока. В результате удар, который Мефвсе же получил, пришелся не заточенным клинком, а навершием.

Однако реально это уже мало что меняло. Как никрути, а голова все же инструмент тонкий и обращения требующий самогоделикатного. От тяжелого удара навершием, да еще и рукой в кольчужной перчатке,да еще и с наложением собственной скорости сближения, Мефа повело. Он сделалнесколько заплетающихся шагов, пытаясь удержать равновесие. Мир кружился, тоопускаясь, то поднимаясь, как волна. Подмытый этой волной, Буслаев упал на одноколено. Попытался подняться и вновь не сумел.

Прекрасно осознавая, что происходит, Гопзийлениво толкнул его сапогом. Меф упал на живот, но тотчас перевернулся, делаяпопытки встать. Гопзий наступил ему ногой на грудь, перед этим небрежно вышибивклинок, который Буслаев пытался слабо поднять ему навстречу.

Меф лежал и, сам себе удивляясь, нездоровохихикал, разглядывая болтавшийся эйдос на шее у Гопзия.

– А речь? – потребовал он.

– Чего?

– Требую, чтобы ты произнес длиннуюнегодяйскую речь! Пока ты будешь ее произносить, я успею достать какой-нибудькинжал, – заявил Меф. По непонятной причине ему было невыразимо весело.

– У тебя нет кинжала! Если страшно,закрой глазки! – мягко и участливо, точно разговаривая с психиатрическимбольным, сказал Гопзий.

Не произнося больше никаких речей, он перехватилмеч для добивающего укола, неторопливо вскинул руки и…

Меф не успел даже подумать «конец», или «яумираю», или чего-нибудь подобного. Все было буднично и нелепо. Он лежал ихихикал, снизу вверх разглядывая Гопзия, который отсюда казался огромным.

Буслаев так и не понял, что над нимпронеслось. Это повторилось трижды. Первые два раза почти одновременно, а втретий после небольшой паузы. Уже после первого мелькания Гопзий страннодернулся, и тяжесть сапога, вдавливающего Мефа в песок, перестала ощущаться.