Перед ним простиралась бугристая и болотистаяравнина. Кустарник торчал неравномерно, пучками, как щетина на плохо выбритомлице. Во впадинах стояла вода, кое-где подмерзшая и хрустевшая под ногамиледком. Буслаев прикинул, что сражаться тут будет нелегко – особенно тому, комупридется пятиться. Хотя отступающим никогда не бывает легко.

Светлых стражей Меф увидел лишь в одном месте.Плотное кольцо златокрылых окружало небольшую площадку. Все они были настроенырешительно. В руках – флейты. Чуть в стороне стоял начальник отряда. Огромныймужчина в движениях был скромен и застенчив, как девушка. В пальцах, которыемогли завязать бантиком железнодорожный рельс, он вертел ромашку. Если вспомнить,что в дверь заглядывал уже промороженный и насморочный нос декабря, ромашкабыла из Эдемского сада.

– О! Наконец-то свет сам взялся за своюохрану! – сказала Дафне Улита. – А то вечная эксплуатация женскоготруда! Кстати, вон она стоит!

– Кто? – не поняла Дафна.

– Да эксплуатация же!

Дафна повернулась. Недалеко от златокрылыхкучкой стояли валькирии.

Таамаг вертела на пальце кистевой эспандер.Радулга, скрестив на груди руки, хмурилась, грустя, что вокруг столько мишеней,а убить толком и некого. Хаара фотографировала цифровиком одну из луж, находяее символичной, потому что в ней плавал одинокий красный лист. Ее оруженосецВован, тоже по-своему не чуждый прекрасному, заявил, что будет еще символичнее,если уронить на дно лужи одинокую гильзу.

– А еще лучше биту и несколькозубов! – терпеливо сказала Хаара, имевшая об интеллекте своего оруженосцадовольно предвзятое мнение.

Ламина ухоженными длинными ногтями чистиламандарин, манерно роняя себе под ноги шкурки. Таамаг некоторое время,сдерживаясь, наблюдала за ней, а потом не выдержала и брякнула:

– Тьфу! Глаза б мои не глядели! Такойрукой и вмазать никому нельзя!

– Знаешь, а для меня это не цель, –сказала Ламина и, задумавшись, добавила: – И если вмазать нельзя, зато можнопоцарапать!

Улита, проходя мимо, будто случайно зацепилаЛамину плечом. Ламина ей активно не понравилась. Если честно, Меф даже не понялпричину. Им нечего было делить, да и знакомы они были мало. Впрочем, у многихженщин так. Антипатия вечно бежит впереди симпатии, часто оборачиваясь, чтобыне получить по макушке.

«Вот оно – добрая и добренькая! А ведь точно:громаднейшая разница!» – подумал Меф, вспоминая слова Дафны.

Задев Ламину, Улита остановилась.

– Ой, извините! Я думала: тут пустоеместо! – сказала она милым голоском.

Ламина не осталась в долгу.

– Старайтесь не думать. Вамвредно, – отвечала она снисходительно.

Улита не нашлась чем парировать и проследоваладальше, благоразумно притворившись глухой.

– Тьфу! Единственное, кому я незавидую, – это красивым женщинам! – раздраженно бросила она Мефу.

– Это почему еще? – подозрительноспросил Буслаев.

– Красота – это все равно что на глазах увсех дать слюнявому идиоту мешок с бриллиантами, отправить его с детскойлопаткой закапывать их на Красной площади и удивляться, что он придет зареванными без лопатки! Двести раз несчастна та красивая, которая просто красива ибольше ничего!

– Не понимаю.

– Со временем разберешься! Красота – этомешок. Но если в мешке ничего не лежит, что можно сказать о лопухе, которыйтаскается по улицам с пустым мешком?

– А ты разве не красива? – спросилМеф.

– Кто? Я? С чего ты решил? Я само солнце– так же толста, кругла и прекрасна! – изрекла Улита. Она былапримечательна уже тем, что, формулируя любое правило, себя всегда оставляла заскобками.

Обнаружив рядом со светлыми стражами Эссиорха,ведьма напряглась. Некоторое время она старалась не смотреть на него, огибаяего взглядом по самой замысловатой траектории. Внезапно решившись, ведьматряхнула головой и с просветлевшим лицом направилась к Эссиорху. Меф услышал,как, обращаясь к нему, Улита сказала:

– Жил-был доктор, и была у него кошечкаШизофрения. И родилось у нее четверо котят – Психоз, Кифоз, Сколиоз иМир-Дружба-Жвачка.

– А Мир-Дружба-Жвачка почему? –озадачился Эссиорх.

Улита поскребла ногтем мизинца нижнюю губу.

– Ну, может, ему на минуту захотелосьперестать выпендриваться? – предположила она, протягивая Эссиорху руку.

Меф озирался, пытаясь среди темных стражейнашарить глазами Гопзия. Гопзия он не обнаружил, однако откуда-то сбоку к немуподскочил Ромасюсик.

– О! Какие люди! Сто тонн приветствий исемь вагонов восхищения!

– Тебе не надоело? – тоскливоспросил Меф.

– Смотря что, – немедленнооткликнулся Ромасюсик.

– Болтать и врать!

– Тогда нет.

– Я так и понял. А где Прасковья?

– О! Праша вон там! – с готовностьюсообщил Ромасюсик, пальцем выцеливая не замеченный Мефом деревянный помост.

На нем в кресле, в равной степени похожем натрон и одновременно не похожем на него – опять дальновидная мудрость дядюшкиЛигула! – сидела Прасковья. Кроме охраны, ее окружала и свита – с десятокстражей, смотревших с большим подобострастием и готовых исполнить любой приказ,если таковой последует.

Судя по явно раздутому количеству приближенныхособ, Меф заключил, что основной штат подхалимов у Прасковьи еще несформировался. Самые дальновидные кучкуются, разумеется, вокруг Лигула, отличнопонимая, кто именно в преисподней раздает тумаки и копеечки. Но все же и кПрасковье уже приглядываются.

На Мефа Прасковья не смотрела. Лишь однажды онощутил ее обжигающий, вскользь брошенный взгляд.

– А ты почему не там? Тебя что,уволили? – спросил Буслаев у Ромасюсика.

Шоколадный юноша оскорбился и выпятил нижнююгубу.

– Меня уволить нельзя! – произнес онтаинственно и тотчас, спохватившись, что ляпнул лишнее, залебезил, засуетился,заметался вокруг Мефа.

– Верь: всем сердцем я с тобой! –воскликнул он с пафосом и тут же без нравственной раскачки и колебаний добавил:– Слушай, если тебе чуточку не повезет, могу я тэйкнуть твои высокие ботинки?

Меф не сразу понял, что значит «тэйкнуть»,пока не вспомнил значение глагола «to take».

– А у Гопзия ты попросил чего-нибудь«тэйкнуть»? – уточнил он.