Ели все, что попадалось на пути и неосмотрительноподставилось под стрелу, камень или пулю. Полтора дня питались жаренымигадюками – места выдались скверные, никакой другой дичи. Набрели на россыписизо-фиолетовой жимолости, и Мазур заставлял Ольгу лопать горстями горчайшуюягоду, да и с собой прихватил, сколько смог – очень пользительно отрасстройства желудка. Тяжелее всего, больше даже, чем жена, он переживалотсутствие чая. Когда вышли сигареты, перенес это гораздо легче.

Спичек оставалось ровно двенадцать. Патронов – четыре. Дваушли на оленя, один – на зайца (очень уж далеко сидел, подлец, а до этого деньне попадалось дичины, и Мазур не рискнул баловаться с луком), а четыре онпоневоле истратил, отпугивая росомаху. Эта хитрющая, злобная и настойчиваятварь, которую иные таежники считают даже поопаснее рыси, привязалась к ним вместах, коим как нельзя лучше подходило меткое название «аю-кепчет»[13] –протяженнейших буреломах. Два дня неотступно следовала в кильватере – ненападая, просто держась поодаль и прикидывая, не собираются ли они, обессилев,свалиться и начать помирать. При этом, стерва, ухитрилась ни разу неподвернуться под выстрел, тут даже выучка Мазура оказалась бесполезной.Поневоле поверишь эвенкам, что в росомаху перевоплощаются после смерти душиособенно злобных шаманов, не принятые за прегрешения в Нижнем Мире... Ночью,ненадолго отлучаясь поохотиться, бродила поблизости. Но на третьи сутки ушла,видимо, прикинув шансы и оставшись недовольной своими.

В конце концов случилось то, чего и следовало ожидать: Мазурзапутался в исчислении времени. Он уже не знал, август еще стоит или пришелсентябрь, не знал точного числа, не мог с уверенностью сказать, восемнадцатьдней они шагают, или шестнадцать. Помнил только, что сегодня – восьмой день стех пор, к а к они остались вдвоем. А вот воспоминания о том, как онивдвоем остались, загнал в подсознание. В первую ночь ему снилась Вика, сон былневероятно четкий и до жути похожий на явь и ведь нисколько при том нестрашный. Он просто-напросто сидел возле неширокого ручейка, а Вика появиласьмеж деревьев на том берегу, подошла вплотную к разделявшей их быстрой воде,долго смотрела на него, и в лице у нее не было ничего демонического или хотя быпечального. Вот только ни словечка не произнесла, долго смотрела на него, апотом неторопливо ушла в тайгу. При этом он не испытывал ни малейшего страха,но знал, что не должен ее отпускать, а вот шевельнуться как раз и не мог.Вынырнул из полудремы, буквально плавая в поту, до утра так и не заснул.

С Ольгой обстояло похуже – на другой день с ней случилосьчто-то вроде легкой истерики, она твердила, как заведенная, что Мазур ошибся изакопал Вику живой, что нужно немедленно возвращаться, могила неглубокая, и онимогут успеть... После парочки оплеух это прошло, она даже не расплакалась. Ивновь стала прежней. То ли заразительно такое безумие, то ли и сам на мигподдался таежному мороку, но часа два спустя, когда обдирал рябчиков напривале, услышал тихий оклик:

– Адмирал!

Поднял глаза и увидел Вику – меж деревьев, неподалеку.Отчаянно заморгал, и она тут же пропала, но руки долго тряслись.

А потом – как отрезало у обоих. Правда, его немногобеспокоило, что Ольга все явственнее замыкается в себе, но это могло ипочудиться. Из-за того, что они почти не разговаривали. Незачем было.Вспоминать оставшийся неведомо где цивилизованный мир – только нервы мотатьдруг другу, а обсуждать будущее из суеверия не хотели. Но почти каждая ночевканачиналась с грубоватого слияния тел, которому и не подобрать было названия извсех, уже имевшихся, и самых похабных, и вполне пристойных: не обменявшись нисловом, ни взглядом, вдруг рывком кидались друг к другу и в спустившихсясумерках отбрасывали все прежние запреты, позволяя другому выделывать с собойтакое, отчего в чистой городской постели пришли бы в ужас. Без единого слова.Бесстыдный разгул фантазии довел до того, что Мазуру стало казаться, будто он ине имел прежде эту женщину по-настоящему. Конечно, если пораскинуть мозгами присвете дня, это была какая-то форма бегства от действительности, но в том-то исоль, что думать при свете дня никак не хотелось. Разучились, такоевпечатление. Мысли, если и приходили, были незамысловатые, конкретные, насквозьутилитарные, вертевшиеся исключительно вокруг п у т и и мелкихдеталей с насущными потребностями. Теперь-то Мазур верил безоговорочно, чтооказавшиеся в одиночку на необитаемом острове быстро теряют человеческий облики даже станут спасаться бегством от экипажа случайно приставшего к берегукорабля. А ведь раньше не верил. Однажды, увидев на поляне небольшую избушку,скорее балаганчик, он инстинктивно шарахнулся в тайгу – и прошло секунд десять,прежде чем понял, что с ним происходит...

Балаганчик оказался столь ветхим и давним, что они дажепоостереглись заходить внутрь – упершись рукой в притолоку, Мазур едва непробил бревно насквозь, дерево уже напоминало на ощупь сдобренную масломгречневую кашу, до того прогнило. Он лишь заглянул внутрь – и не увидел ничего,кроме высокой, до пояса, травы. Очень может быть, избушку срубили еще в прошломстолетии...

Главное было – как он прекрасно понимал – не опуститься.Жить почти по-звериному, но остаться гомо сапиенсом. И потому он старательночистил зубы по утрам расщепленной на конце палочкой, мылся, бдительно понуждаяк тому же Ольгу, расчесывался корявым гребешком, а к вечеру, еслиподворачивался ручей, старательно подмывал мужское достоинство. Волосы отросли,закурчавились усы и бородка, он не стал бриться – помогало от гнуса. Впрочем,со временем произошло то, что частенько в тайге случается: организм словно бывырабатывает иммунитет от укусов комарья, лицо уже не пухнет, как подушка, иболи почти не чувствуешь, когда микроскопическая летающая тварюшка вопьется отдуши.

В общем, они не пали духом, они не брели. Вошли в некийустоявшийся ритм, в новую жизнь – и вели себя так, чтобы этому ритму и этойжизни полностью соответствовать. Вовсе не одичали, а непонятным постороннемуобразом с л и л и с ь с тайгой. Возможно, как разпоэтому на них ни разу не нападали звери – не было такой необходимости, они ещене превратились в ослабевшую добычу, а сам Мазур убивал именно тогда, когда немог без этого обойтись.

Он всей шкурой чувствовал, как семимильными шагамиприближается осень. Нигде уже не видел хоть чуточку зеленых листьев – толькоразные оттенки золота и багрянца, местами листопад полностью оголил и ветки, ицелые деревья. И ночи – все прохладнее... Самой большой радостью для негостало, когда, проснувшись утром, обнаруживал на небе полное отсутствие облаковлибо несколько белых, не беременных водой. И молился в душе неизвестному богу,чтобы успели, вышли до затяжных дождей...

Четыре дня назад он решил ввести своего рода «культурнуюпрограмму». Сливаясь по-прежнему с окружающим зеленым морем (впрочем, чуть лине наполовину ставшим еще и багряно-золотым), протянуть ниточку к цивилизации,куда, он яростно верил, вскоре предстояло вернуться. И во исполнение этойзадачи без особых хлопот заставил Ольгу либо вспоминать перед отходом квечернему отдыху длинное стихотворение кого-нибудь из классиков или простоталантов, либо читать ему кратенькую лекцию по искусству. Честное слово,помогало. Повествование о полотнах Джозефа Тернера или отрывки из печальной поэмыХорхе Манрике звучали в тайге неповторимо. Его собственный вклад в культурнуюпрограмму был гораздо менее весом и далеко не так интеллектуален – как-то,когда зашел разговор, он сообщил Ольге, что писатель Борис Лавренев вовсе невыдумывал бытовавшую среди военных морячков «Балладу о Садко и морском царе», ив самом деле существовала такая. И исполнил без музыкального сопровождения –отчего стало ясно, почему Лавренев привел лишь название, ни единого куплетикане процитировав...