* * *

В этот год Акимке стукнуло уже двенадцать лет. Из них последние шесть все были голодные. А сытые остались, как иногда казалось ему, в его несуществующем уже детстве, которого, в общем-то, у него и не было. Оно мелькнуло короткими радостями самой первой детской беспомощности и без перехода и подготовки выкинуло его в неуютную и холодную взрослую жизнь.

Иногда ему приходила ошарашивающая мысль, что, может быть, он появился на свет в противоречии со всеми законами природы. Что какой-то изворотливый бес подшутил над людьми и подсунул им его, вот такого, как он есть: в кепке, со щербатым ртом, всегда голодного, словно он рвался съесть все те горы жрачки, которые к его возрасту уже поглотили его сверстники, раньше его появившиеся на свет. И этот же бес поставил непременным условием, что только тогда он станет человеком, когда съест все, что было отпущено и на его долю до того, как он появился на свет. И с этим бесом Акимка не спорил, жил в дружбе, во всем уступал ему.

В родительский день на Фоминой неделе он остался дома один с малышами. Когда мать ушла, он по-деловому достал запрятанный окурок, закурил, с удовольствием пустил носом дым на восхищение младшим братишкам. Для малышей Акимка был взрослым.

– А я расскажу мамке! – вдруг выпалил Минька.

– Заработаешь сейчас, сексот! – процедил сквозь зубы Акимка и смерил младшего братишку презрительным взглядом.

Минька был мал ростом, мал даже для своих семи лет. К тому же был худой и малокровный, что выдавала постоянная бледность с синевой под глазами. Несмотря на свой плюгавый вид заморыша, он отличался какой-то неистовой драчливостью и не уступал Акимке, если дело доходило до кулачков. Поэтому Акимка побаивался его и только пугал.

Докурив чинарик, Акимка неохотно выбросил его, сплюнул, цыкнув между зубов, подошел вплотную к Миньке и, давя всем телом, прижал его к стенке.

– Ну, что сботаешь, да, сботаешь? – сильнее налег он на Миньку.

Но тот уперся в стенку и напрягся, готовый дать отпор.

– Ладно, я прощаю тебя сегодня! – миролюбиво закончил он атаку, видя, что его воинственный пыл не произвел на младшего братишку должного эффекта.

Оставив в покое Миньку, он, засунув руки в карманы штанов, прошелся по землянке все с тем же воинственным видом ухаря.

– Слушай, огольцы! Шамать хотите? – неожиданно предложил он младшим братишкам.

По детским худым лицам малышей волной прошло голодное желание. Они недоверчиво уставились на него.

– Чего вылупились? – рассмеялся Акимка, довольный произведенным эффектом. – Собирайтесь живо, айда за мной!.. Там увидите! – неопределенно махнул он рукой куда-то за стены их землянки.

Малыши послушно двинулись за ним, вышли из землянки. Акимка закрыл на замок дверь землянки, спрятал ключ в щель и потащил малышей за собой из оврага в город.

Братья не удивились, когда он привел их на городское кладбище и уверенно, как будто у себя дома, двинулся куда-то в ту сторону, где виднелась церковь. Кладбище это Акимка действительно знал хорошо, так как он и его дружки иногда укрывались здесь, деля добытое за день по дворам, трамваям и толкучкам. Это кладбище было свидетелем не только радостных, пьянящих минут миновавшей опасности, но и ссор – острых, с поножовщиной, при несправедливом дележе или утайки наворованного… Да, Акимка уже давно связался с компанией маленьких воров, беспризорных, какие были по всем городам послевоенной страны. Об этом мать и отец, разумеется, не знали и не догадывались, так же как и малыши, еще даже не понимающие, что это такое.

На кладбище было многолюдно. Малыши, озираясь по сторонам, двинулись в ту же сторону, куда шли все посетители кладбища с маленькими, аккуратно завязанными белыми узелками.

– Там крашенки[26] и шаньги, – тихонько толкнул Акимка малышей, кивнув головой на узелки прохожих.

Недалеко от стен церкви они увидели попа. В одной руке батюшка держал крест, а в другой какую-то щетку, окунал ее в ведерко с водой, стоявшее у его ног, и брызгал святой водицей на подходивших к нему мужиков и баб.

Акимка остановил малышей, наметанным взглядом приметив что-то интересное.

– Минька, а ну-ка, сбегай к попу! – приказал он. – Покрестись и попроси шаньгу!

– Какую шаньгу?!

– А вон видишь мешок? Глянь, глянь – у ног попа! Там шаньги…

– Ага, вижу!

– Ну, тикай!.. Креститься-то можешь?.. Смотри, как мамка надо!.. А ну, покажи!

Минька ловко перекрестился.

– Во, молодец, дуй!

Подтянув подвязанные веревкой штаны, Минька пустился бегом к попу, неуклюже загребая пыль большими, не по его ноге, рваными ботинками, которые донашивал после Акимки. Подбежав к попу, он бесцеремонно протиснулся среди взрослых, окруживших батюшку, и остановился около него.

Поп, грузный, упитанный, с большим животом и длинными волосами, с широкой окладистой бородой, весь заросший, и от этого казался сердитый. На его лице торчал далеко вперед толстый угреватый нос, блестевший от пота, и темными точками глубоко сидели глазки под низко надвинутым на лоб высоким клобуком с ниспадающим сзади черным покрывалом. Он что-то монотонно говорил сильным, сытым голосом, широко открывал розовый белозубый рот, вокруг которого вились завитушками аккуратно подстриженные борода и усы.

Минька отвел глаза от темного, непонятного лица батюшки, скользнул взглядом по белому, слоновой кости, синолойному кресту у него в руке, по тучной фигуре, его взгляд уперся в ноги попу, около которых лежал раскрытый мешок из белой холстины, полный поминальной шамовки, поминалки, как говорил Акимка. Там, в мешке, горкой лежали шаньги, под ними были видны пряники и пирожки.

Минька стал по-быстрому креститься и кланяться почти до самой земли, к ногам попа. При этом, не отводя завораживающего взгляда от мешка с еще свежими шаньгами, от которых тянуло пьянящей сытостью и сладостью еды. От голода и запахов свежей стряпни у него сильно засосало и заурчало в животе, закружилась голова, и чтобы не упасть, он перестал кланяться и пристально, вопросительно посмотрел на попа голодными, не по-детски серьезными глазами. Поп же, заметив этот взгляд тощего бледного пацана, не переставая махать крестом, с трудом наклонился, захватил толстыми короткими пальцами три шаньги, протянул Миньки, кивком головы давая понять, чтобы он взял их.

Минька ухватил шаньги в охапку, прижал руками к груди и, забыв перекреститься и поблагодарить попа, побежал назад. Запыхавшийся, радостный, он подбежал к братьям и с гордостью протянул шаньги Акимке.

– Ну, Минька, молодец! – довольный, оживился Акимка, дружески похлопал братишку по спине и тут же раздал шаньги братишкам.

Шаньги исчезли мгновенно, не принеся сытости, растревожив голодные животы. Братья заозирались вокруг, присматривая, где бы еще можно было поживиться. Но люди, проходя мимо, изредка бросали равнодушные взгляды на кучку малышей, провожающих их голодными, просящими глазами, и куда-то сосредоточенно спешили. Торопливо освятив у попа узелки, они разбегались по кладбищу и исчезали за могилками, крестами и оградками.