и ничего не сказало, только с усилием похлопало Собо по плечу. Собо с геройским видом пошёл впереди отряда.

Янцзинь нагнала его и спросила:

– А в озере правда нет диких золотых уток?

Собо косо посмотрел на неё и ничего не сказал.

Янцзинь снова спросила, тогда он ответил:

– Ты видела? Я не видел.

Янцзинь почувствовала, что в словах Собо заложен глубокий смысл; нежное чувство, похищенное другим мужчиной, вернулось, она понизила голос и сказала:

– Если там правда есть дикие утки, меня деревня убьёт…

Собо прошипел сквозь зубы:

– Боишься? А хвост перед ним поднимать, как последняя сука, не боялась? Зачем привела к озеру этого выродка?

Янцзинь готова была разрыдаться.

Но Собо не отставал от неё:

– Он-то сам такой чистенький, а ты сама хоть подмылась?

У Янзцинь слёзы разом хлынули из глаз, но Собо продолжал её добивать:

– Пожар пройдёт, и эти люди все уедут, этот твой хоть пообещал забрать с собой? Если не заберёт, то кому ты в деревне нужна, такая дешёвка?

Так, всю дорогу рыдая, Янцзинь дошла до озера. Всё время ругала сама себя за то, что так низко пала. Как только она увидела синий комбинезон, так сразу же бросилась доставать еду. Этот парень, сразу видно, не привык без еды; она боялась, как бы он от голода не помер.

Она была занята работой, но в то же время чувствовала, как спина холодеет; не оборачиваясь, она и так знала, каким взглядом на неё смотрит Собо. Но ещё больше холодило сердце то, что за всё время синий комбинезон ни разу не посмотрел ей прямо в глаза. Поев, он хлопнул в ладоши, стряхнув и крошки от еды, и прекрасные девичьи мечты. Он взглянул в её сторону и сказал Собо:

– Здесь ей делать нечего, пусть идёт обратно в ту же бригаду!

Когда Янцзинь уходила, в глазах её всё расплывалось от слёз. Собо она была нужна, но она ему не нравилась. Раньше она заигрывала с другими молодыми парнями деревни, даже заигрывала с водителем грузовика, который возил берёзовые брёвна для Дворца Десяти Тысяч Лет – и Собо ничего не имел против. Поэтому она совершенно не понимала, почему его так задело то, что было только что. И ещё меньше она понимала, почему синий комбинезон так к ней изменился, за один какой-то миг. Она обернулась, сама не зная, кого из этих двоих хотела бы увидеть, но всё расплывалось от слёз, и она никого не смогла разглядеть.

Если дикие золотые утки в озере были прекрасной мечтой, то в её сердце их уже точно не было, неизвестно как улетели они в дальние края.

Сейчас она верила, что раньше была в озере пара диких золотых уток, и также верила, что они действительно тихо покинули людей Счастливой деревни именно в тот момент, когда людям больше всего нужна их помощь.

15

Пока шёл, Гэсан Вандуй видел много спасающихся бегством животных.

Только тогда он вспомнил, что не взял свой карабин. Но, подумав, сам себе усмехнулся. Вот-вот придёт большой пожар. В раскалённом воздухе не то что лес, сам, кажется, вот-вот задымишься. Олени, мунтжаки, дикие свиньи, зайцы, медведи, волки, шакалы, леопарды, лесные коты, целые стаи белок – все звери встревожены, насторожены, однако перед лицом большого пожара, готового всё уничтожить, подступающего, как наводнение, на одинокого охотника никто из них внимания не обращает.

Тем более что охотник немного не в себе, и ружья у него нет.

Ещё больше самых разных пернатых, которые беспокойнее четвероногих, испуганно кричат, носятся повсюду. Только выскочат из опасного леса на пустое просторное место, и сразу же бросаются обратно в лес. Это потому, что на открытом пространстве они чувствуют себя в ещё большей опасности.

Гэсан Вандуй подумал, что, может быть, встретит своего медведя. Но медведь не появлялся. Только тогда он вспомнил, что говорила толстушка Янцзинь: этот медведь уже пошёл туда, где была противопожарная полоса. Гэсан Вандуй усмехнулся и сказал: «А ты не дурак, приятель!» – Он машинально погладил шрам, оставшийся у него от встречи с этим медведем, перед глазами всплыл образ старого знакомого с наполовину оторванным ухом, неспешно вразвалочку идущего по лесу.

Он сказал снова: «Ты ещё жив, а вот Доржи умер».

Говоря это, он был совсем недалеко от пещеры, в которой Доржи прятался и колдовал; он чувствовал, что Доржи уже умер.

Предчувствие не обмануло его: Доржи умер раньше, чем гибель подступила к Счастливой деревне.

Прямо на небольшой площадке перед пещерой лама Цзянцунь Гунбу соорудил огромный костёр правильной четырёхугольной формы; наверху, скрестив ноги, восседал шаман, лицо его было прикрыто намоченной белой бумагой.

Под бумагой угадывались очертания глазниц. Но не было понятно последнее выражение на лице умершего, поэтому Гэсан Вандуй как бы не мог расслышать его последнее слово, обращённое к этому миру. Конечно, если убрать бумагу, то он увидел бы, с каким настроением Доржи расставался с этим миром. Но этот кусок белой бумаги нельзя было трогать, это запрет, табу.

Сейчас эпоха разрушения запретов. Можно вырубать леса, которые нельзя вырубать, можно уничтожать святые монастыри и храмы. Даже озеро Сэмоцо, которое, как верят все люди Счастливой деревни, бережёт и охраняет их, даже его они могут взорвать. Значит, пришло время, когда все эти табу и запреты кончились, уничтожены; старая эпоха, наверное, тоже по-настоящему завершилась, отсталое суеверное мировоззрение, похоже, также должно исчезнуть…

Гэсан Вандуй сказал ламе:

– Спасибо тебе.

– За что мне спасибо?

Не было в Счастливой деревне человека, который бы не знал, что лама Цзянцунь Гунбу всегда гордился своей принадлежностью к истинно верному учению гэлугпа, считал неправильными, вредными таких, как шаманы и колдуны; а вода и огонь не терпят друг друга, как говорится.

– Спасибо за твоё снисхождение, что проводил его…

– Нет никаких снисхождений, в этом сегодняшнем мире мы с ним одинаковы. Теперь нет истинно праведных, все стали еретиками. Увы! Сегодня он уходит, но есть я, чтобы оплакать и проводить его в новую жизнь. А когда придёт мой черёд уходить, боюсь, некому будет даже довести мою душу до тёмного перехода, никто не прочитает ни слова молитвы, чтобы помочь ей снова войти в круг жизней…

– Я не успел, не увидел его последний взгляд…

– И я не слышал его последнего слова, но я видел по лицу, что он уходил спокойно и счастливо…

А Гэсан Вандую подумалось, что раз имя Доржи значит по-тибетски «алмаз», то твёрдый во всём, как алмаз, он и в гневе своём