должен был быть твёрд. Он попытался вспомнить всю его жизнь, прожитую в маленькой деревне, каждое мгновение, когда видел Доржи, но не смог представить его спокойным и счастливым.

Теперь Цзянцунь Гунбу принял серьёзный, даже торжественный вид и сказал назидательным тоном:

– Таков закон перевоплощений: хаос и суету сменяет порядок, шум и суета успокаиваются и затихают, всякая любовь и страсть, ненависть и вражда уступают место величественному покою небытия. И потом – посмотри на его голову…

Голова у Доржи, действительно, была обрита, как у монаха. Гэсан Вандуй знал, что ещё в тюрьме, как в тюрьме положено, ему обрили его лохматые космы.

Цзянцунь Гунбу рассмеялся:

– У меня, оказывается, были помощники, заранее постарались, чтобы мне меньше было трудиться…

Только теперь Гэсан Вандуй заметил, что тот и правда принёс с собой и медный тазик, и бритву – всё, что нужно, чтобы побрить голову. Мало того, этот Цзянцунь Гунбу притащил всё монашеское снаряжение, оставшееся у него с тех пор, как он был ламой: полную «Книгу мёртвых», и молитвенную утварь, и ещё пурпурную монашескую тогу из тяжёлой толстой ткани…

Когда Гэсан Вандуй понял, что шаману – а шаманы из всех тибетцев, пожалуй, единственные, кто осмеливается открыто выражать своё пренебрежение к буддизму – вот так побрили голову, он похолодел. Почтительное уважение, охватившее было его после сказанных монахом слов и при виде давно исчезнувших из виду буддийских атрибутов, полностью улетучилось. Он довольно гневно сказал:

– То, что его в тюрьме побрили, это их дело, но ты-то не должен был так поступать с Доржи!

Цзянцунь Гунбу всё же не был настоящим ламой; как только Гэсан Вандуй разозлился, он сразу испугался:

– Я же хотел отправить его в путь чистым, свежим… Что в этом плохого?

Гэсан Вандуй почувствовал, как сердце захолодело.

Если уж говорить до конца, то все эти – ламы, рабочие группы, старина Вэй и такие, как старина Вэй – чем они отличаются друг от друга? Они все хотят, чтобы те невидимые и неощутимые на ощупь вещи, в которые они сами уверовали, стали такой же верой для всех живущих под этим небом. Они же никогда не поверят, что у других, живущих под этим небом – может быть! – есть что-то такое, во что те сами хотят верить, и что – помилуй и сохрани! – эта вера в своё собственное, хранимое глубоко в сердце, возможно, даёт им хоть чуточку радости! А эти люди хотят весь мир переделать на один лад. Поэтому все они говорят, что разрушение – это новая жизнь. И это не тот реально существующий мир, который показывает и доказывает, что в жизни есть смерть, и что из смерти рождается жизнь, нет!

Вот почему Цзянцунь Гунбу на самом-то деле радуется в глубине души тому, что идёт всё испепеляющий огонь. Заглянуть в его полусумасшедшие глаза – и сразу станет понятно: в них пляшут, ликуют, поют злые огоньки – «уничтожим! уничтожим!»

И в глазах у других, у Собо, например, и ещё в глазах наивных детишек он тоже читал это поющее ликование. Просто перед лицом великого пожара они изо всех сил стараются скрыть свою радость, только и всего! Додумав до этого места, Гэсан Вандуй возвысил свой голос:

– Зачем вы стремитесь всё сделать на один манер, на один лад?! Ради этого даже голову мёртвому вы не оставите в покое! Радуйтесь! Великий огонь пришёл и всё сожжёт. Что, после пожара деревья вырастут заново такие, как в ваших священных книгах? Стволы из кораллов, а ветки как облака? И деревьям тоже нельзя будет быть такими, как прежде?

На мгновение Гэсан Вандуй вдруг почувствовал, как в его стиснутом мозгу вдруг открылась дверь, и в неё проник луч небесного света. Он вдруг почувствовал, что понимает… По крайней мере он понял себя.

Столько лет он всё время старался быть передовым, как того от него требовали, точь-в-точь как если бы от него требовали стать самому как кораллы, и с ветками как облака. А он давно уже вырос на этой земле и воде, в Счастливой деревне, вырос таким как есть. В конце-то концов его же изгнали из рядов первых. Обдаваемая дождями и ветром новой эпохи, подросла новая молодёжь, лишь она может стать такой, как надо этой эпохе.

И ещё – он раньше считал, что те, кто не может угнаться за новым, отброшенные эпохой как ненужное люди должны будут вернуться назад, в своё прошлое, снова пасть ниц перед статуей будды. Только что, когда лама Цзянцунь Гунбу вещал, он чуть было не пополз перед ним животом по земле. Но теперь он вдруг понял, что к прежней вере назад нет возврата, он никогда больше не будет, как прежде, её почтительным и послушным рабом…

В этот день, в этот час Гэсан Вандуй чуть было не стал первым мыслителем в истории Счастливой деревни. Но в такую эпоху кому и зачем он был нужен бы, в далёкой и тёмной глуши, такой человек?

Поэтому когда Цзянцунь Гунбу сказал: «Гэсан Вандуй, ты, пожалуйста, так не сердись, да, я побрил Доржи, но я тогда же поклялся, что каждый день, пока буду жив, буду вместо него отпускать длинные волосы!..» – слёзы брызнули и покатились из глаз Гэсан Вандуя, а открывшаяся на темени дверца тихонько закрылась, прекратив доступ небесного света, и весь мир снова стал сплошной перепутанной сетью из тысяч и тысяч концов и тьмы узелков…

Гэсан Вандуй снова глянул на сидящего высоко на куче дров человека и спросил:

– Когда поджигать будем?

– Как поджигать в такое время! Хочешь, чтобы тебя тоже объявили преступником, станешь новым Доржи?

Гэсан Вандуй помотал головой, а Цзянцунь Гунбу сказал:

– Большой огонь обязательно сюда придёт, и тогда весь лес будет для него огненным погребением. Ты когда-нибудь видел такие роскошные похороны?

Гэсан Вандуй вдруг почувствовал острую зависть, представив себе, как тело человека сидит прямо и гордо, и лес со всех сторон радостно рукоплещет ему языками пламени. А сам он, конечно, откуда-то с неба смотрит вниз, на то, как оставленный им мешок из плоти становится всё ниже и ниже, а пламя, озаряющее небо, становится всё выше и выше… Потом встаёт луна, пепел остывает, налетают один за другим порывы ветра – и больше нет и следа этого человека в этом мире…

Они несколько раз обошли его погребальный костёр, потом оба молитвенно сложили руки и поднесли их ко лбу, прощаясь с ним.

Возвращаясь в деревню, столько уже лет ходивший, волоча ноги, Цзянцунь Гунбу шёл легко и свободно, он сказал:

– Сразу же отыщи