условия, чувство неполноценности и вытекающую из него неудовлетворенность. В XX веке росло, распространялось и делалось все более отчетливым осознание множества препятствий, связанных с неизбежно зависимым положением рабочего класса. Априори невозможно поменять местами в компании «тех, кто принимает решения» и «работников», нельзя сделать незаметной асимметрию в их положении. Не может внезапно исчезнуть и «насилие» подобной среды, несмотря на всю заметность и яркость первого упоминания о психической стороне вопроса.

Рабочая депрессия?

Таким образом, в межвоенный период мир труда изучался больше чем когда-либо, изучался в своей непосредственной, материальной, даже тривиальной реальности. Тому есть множество свидетельств и наблюдений. Бросается в глаза неумолимое изменение чувствительности: протест уступает место унынию, физические страдания – моральным.

Начнем с систематического итога: «Душа нашего времени измеряется механической силой»1608, что подтверждается как описательно, так и наглядно. Лучшей иллюстрацией могут послужить бесчисленные фотографии с комментариями современников, привезенные Франсуа Колларом из поездки по всей Франции, совершенной им в 1931–1934 годах1609. Масштабное исследование Коллара похоже на то, что провел Виллерме столетием ранее1610, но Коллар прежде всего настойчиво стремился отследить новые веяния. Можно сказать, что тяжелый труд изменился, мускульная сила отступила на второй план: вагонетки в шахтах теперь перемещаются при помощи электрических лебедок, гидравлические прессы весом в несколько тонн гнут металл, отбойные молотки на сжатом воздухе пришли на смену кирке, паровой копер, забивающий сваи, исключает вмешательство рук… Прямые затраты физических сил скоро исчезнут: «механизация устраняет движения человеческого тела и снижает физическую усталость»1611. В книге Коллара «Франция работает» (La France travaille) мы видим сплошные противопоставления: «Раньше… и Теперь», «В прежние времена… и В наши дни», и лейтмотив такой: «Они выпускают из рук инструменты»1612.

И тем не менее остаются ситуации, в которых по-прежнему отмечается физическая усталость; эти ситуации запечатлены на фотографиях Франсуа Коллара: порты, где «докеры в капюшонах тащат мешки с сахаром»1613; трансатлантические лайнеры, где «человеческие печали спускаются с рей на дно», заставляя «кочегаров» закидывать уголь в «мир блестящих рычагов»1614; шахты, где в каждом шурфе «работа идет интенсивнее», конкурируя с «себестоимостью других бассейнов»1615; траулеры, бесконечные маневры делают профессию рыбака «эпической»1616. Это подтверждается иллюстрациями, опубликованными в 1920–1923 годах в журнале Floréal, «еженедельнике о мире труда»1617: с вклеек на нас смотрят «землекопы», «каменотесы», «кровельщики», «дровосеки» или «плотники», демонстративно отирающие пот со лба1618; все они работают киркой, лопатой или пилой, несмотря на широкое распространение моторов и электричества.

Другие примеры показывают, что технический прогресс порождает новые виды усталости, о которых в момент их появления упоминали редко: работа отбойным молотком, пришедшим на смену кирке, сопровождается вибрациями, о которых почти ничего не говорили; маска художника, защищающая от исходящих от красок вредных испарений, препятствует нормальному дыханию – об этом также умалчивали; страховочный пояс строителей, висение на котором вызывает дискомфорт, почти не упоминался; наконец, «ручной молот» кузнеца, требуемый для обработки определенных деталей, несмотря на существование механического молота, и прочие способы наблюдения и механического ускорения, которые начинает выявлять быстроразвивающаяся психология:

Использование полуавтоматических или автоматических станков облегчает задачу крупных мышц. Но скорость этих станков так высока, они требуют столько внимания, что часто вызывают значительное нервное утомление1619.

Еще важнее и показательнее то, что сами участники процесса отводят все большее место «работе» над поведением, обретению внутренней беспристрастности. Углубление психической потребности, по-видимому, усиливает чувство неудовлетворенности, отсутствия перспективы, утраты себя. Беспрецедентный пласт страданий, связанных с работой, вероятно, более специфичен, чем неврастения, и более глубок, чем только лишь влияние межличностных отношений и эмоционального климата. В этом, пожалуй, важнейшее изменение, произошедшее за межвоенный период: пробуждение самосознания и его влияние на прочувствование утраты. Вот что говорил «подавленный, усталый физически и морально» Констан Мальва, в 1930‐х годах работавший шахтером в бельгийском Боринаже: «Я оцепенел от сна, рот как будто набит тестом, я ничего не чувствую»1620; а вот слова Мориса Аллина, работавшего на заводе Renault: «Перспектива заниматься этим всю жизнь угнетала»1621; Альберт Сулиллу в 1933 году передает слова одного рабочего с завода Форда: «Такое ощущение, что его мозговое вещество также пострадало от последствий этого истощения»1622. Сам рабочий не различал мышцы и эмоции, мобилизацию физических сил и моральное уныние. Симона Вейль наиболее точно связывает это постоянство «движений, которые причиняют боль» и «глубокое чувство уныния»1623. Жорж Навель намекает на высшую степень отчаяния: «Я долго тащил свою [хандру]. Я дошел до крайности и сдался. Мне хотелось умереть»1624.

Это позволяет лучше измерить путь, пройденный психологией за несколько десятков лет. В XIX веке полагали, что усталость оказывает пагубное влияние на протяжении длительного времени, после чего наступает фаза краха или бедствия: нечеловеческие усилия горняков, упомянутые Золя при описании «откатки»1625, избыточные нервные затраты у неврастеников, о которых упоминал Джордж Бирд, описывая «американскую нервозность»1626. Органическое нарушение проникает в сознание, вызывая общее утомление.

Упоминавшиеся в 1930‐х годах крах или несчастье совсем другие: они связаны со смыслом, фокусируются на ценности, подпитываются ощущением деградации или исключенности, которое могут вызвать определенные виды работ. Они проникают в сознание, принося общую усталость, но не противостоя усилию. Они вызывают боль раньше, чем любое физическое воздействие. Здесь, в долгой работе по персонализации, корни огромного значения, придаваемого психологии в западном обществе.

Слова «депрессия» или «тоска» звучат в высказываниях некоторых солдат Первой мировой войны1627, зацикленных на чувстве утраты. Никакого научного смысла в этом нет, есть скорее намерение вспомнить особое изнурение: состояние, при котором усталость больше не связана с отсутствием какой-либо стимуляции, оживления или возбуждения, как предполагалось ранее1628, а, напротив, преобладает чувство бесцельности, отсутствие перспективы. Психический горизонт расширился. Это вызвало определенные энергетические затраты, что переживалось как неприемлемое, казалось унизительным: «Чем я не угодил Богу, чтобы заслужить такое наказание?»1629 Усталость работающего человека становилась все более острой, связывалась с каким-то настойчивым, трудноуловимым, несбыточным внутренним ожиданием: ощущением отсутствия будущего, бесконечных повторений одного и того же, отсутствия перемен. Пожалуй, впервые рабочее сознание с такой силой подчеркивает отсутствие воплощения и цели. Кроме того, здесь мы впервые видим, что психологическая сторона проблемы берет верх над физической.

Наконец, еще одной новой чертой 1930‐х годов было внимание к особенностям женского труда. В увидевшем свет в 1938 году романе «Усталость Мари Тавернье» Клод Пижи1630 рассматривает нервозную обстановку «конторы», ответы на «телефонные звонки», равнодушие