войны, его небывалое совершенство; лучше всего об этом говорил Марсель Гоше: «новый инструмент: „тотальное государство“»; этот «новый инструмент» поддерживает «тотальную войну» и делает возможным «тоталитарное государство»1689.

Таким образом, отсылка, менее маргинальная, чем кажется, остается постоянной: усталость, необходимость ее преодоления или эксплуатации, презрение к «неполноценному», повторяющееся противопоставление «величия» и «ничтожества». Сила и слабость меняют регистр, теперь это уже не предмет исследования, которым занимаются ученые и их ассистенты, а широкомасштабное дело политиков и их клевретов: уверенность в величии проистекает из безнаказанности, доминирование – из жестокости. Отсюда двойная полярность, неизбежная и смертоносная: исключительная выносливость – стезя сильных, исключительная деградация – удел слабых. Насилие во втором случае настолько экстремально, что появляется новый мартиролог усталости: ужасная жестокость, память о которой невозможно стереть.

«Новый человек» – кто он?

В 1930‐х годах общество испытывало ресентимент, подогреваемый рядом различных обстоятельств:

В послевоенных Германии и Австрии, в условиях инфляции и безработицы, усугубивших распад общества, вызванный поражением в войне, быстро росло количество разочарованных и впавших в отчаяние людей; их было очень много во всех государствах-правопреемниках [проигравших войну], и они поддерживали экстремистские движения во Франции и Италии после Второй мировой войны1690.

Реваншистские настроения, насилие, воля к власти преследуют воображение в этих сбившихся с пути обществах. Люди убеждены в необходимости подняться, их стремление подпитывают сила и исключительность. В мечтах появляется образ «нового человека», преображенного существа, «динамичного, мужественного, решительного, действенного, закаленного спартанским воспитанием и самодостаточного»1691; посмотрим, например, на обложку первого номера большевистского журнала «Коммунистический интернационал»1692 от 1 мая 1919 года: на ней изображен «человек с мощной мускулатурой, ударами молота разбивающий цепи, которые сковывали земной шар»1693; или на постановки Муссолини, демонстрирующие «полуобнаженное мощное тело, способное выполнить любую задачу»1694. Еще более «стойкой» оказалась немецкая модель, в центре которой несгибаемая молодежь, прославляемая нацистской пропагандой, метафорически использующей образы железа:

В нашем представлении немецкий мальчик грядущего должен быть живым и ловким, быстрым, как борзая, выносливым, как выделанная кожа, и крепким, как крупповская броня. Чтобы наш народ не исчез под влиянием вырождения нашего времени, мы должны воспитать нового человека1695.

В более широком смысле именно слабость оказывается заклейменной теми, кто фанатично противопоставляет «сильных» существ существам «хрупким» – терминология пришла из немецкого языка (нем. das Schwache – слабость, бессилие)1696. Лучше всего формулирует требование, предъявляемое «неутомимым» и «усталым», коллаборационист Жак Дорио:

Человек движения должен обладать исключительными качествами интеллектуального понимания, моральной устойчивости, упорства и даже физического сопротивления. Правда в том, что малейший интеллектуальный сбой, малейшая усталость, малейшее непонимание глубокого и истинного смысла движения ослабляют уважение к дисциплине и свойственным ей ритуалам. Если непонимание движения становится глубже, то дисциплина и уважение к движению для уставших людей оказываются невыносимы1697.

Термины могут показаться несколько смутными и условными, но это лишь тактическое господство, ничего не меняющее в использовании усталости в конкретной программе. В качестве примера можно привести устанавливаемые советской властью нормы производства, которые в зависимости от ситуации могут быть невыполнимыми или изматывающими. Единственная цель – возможность при случае примерно осудить начальство или рабочих, «чтобы начать новую чистку»1698. Усталость становится не только идеологическим оружием, но и политическим.

«Тоталитарная» пропаганда и неутомимость

Всю свою мощь подобное оружие обретает в 1930‐х годах в Советском Союзе: бьются рекорды, устанавливается связь между производительностью труда и заработком, создается миф о возможности сопротивления усталости. В 1935 году становится известно о подвиге Стаханова, что само по себе меняет стандарты производства и ожидаемые физические затраты. Пресса сообщает, что в ночь с 30 на 31 августа «шахтер-ударник» Алексей Стаханов якобы добыл 102 тонны угля за 5 часов 45 минут, что примерно в 14 раз превышало обычную дневную норму. Шахтер «с отбойным молотком атаковал 85-метровый пласт»1699, тщательно соблюдая технические рекомендации и руша все установленные пределы возможного, принятые до той поры, что подтверждало появление «нового человека», взращенного советской властью. Без сомнения, замалчивались реальные условия рекорда: вместе со Стахановым работала целая бригада крепильщиков и помощников, вывозящих уголь. Результат тем не менее немедленно спровоцировал пропагандистскую кампанию: превозносился образ советского рабочего, опыт ударника стал распространяться, началось соревнование в масштабах всей страны. Должным образом учитывались замечания Стаханова: рабочий инструмент должен соответствовать поставленной цели; «работа должна быть напряженной, но приносить бодрость и радость»1700 и не должна вызывать изнеможения: Стаханов говорил, что не чувствовал усталости и продолжал бы работу, если бы не закончился крепеж1701. Это было совершенно политическое, тоталитарное явление.

Поступок неутомимого Стаханова создал «культ личности в миниатюре»1702, «культ нового человека»: его лицо смотрело с плакатов и фотографий, его именем назывались площади и улицы, город на Украине. Кампания завоевала международное общественное мнение, позиции СССР в состязании между Востоком и Западом укрепились, советские методы производства были оценены; поддержка рабочими сталинского режима даже убедила журнал Time поместить на обложку выпуска от 16 декабря 1935 года портрет шахтера из Донбасса. «Стахановское движение» предстает как образ жизни, культивирующий идею «увеличения» в России 1930‐х годов, вплоть до бесконечного превосходства: появились двухсотники (производящие 200% дневной нормы) и тысячники (1000% дневной нормы)1703. Повторим, это была чистая идеология, отрицающая какой-либо точный анализ или инструментальную проверку:

Не допуская научной постановки вопроса об усталости в промышленности, теоретики-марксисты сталинской эпохи заявляли о победе над усталостью (а может быть, они в это верили?)1704.

В реальности тем временем дело обстоит иначе: положение рабочих ухудшается, снижается их жизненный уровень, в обществе наблюдается расслоение и неравенство1705. Также «форсированные темпы производства могут вызвать быстрый износ оборудования»1706. В более широком смысле повышение интенсивности труда, пренебрежение работой в команде, появление недостижимых цифр выработки «привели к катастрофическому дисбалансу в молодой промышленности»1707.

Наконец (и, возможно, прежде всего), такой порядок позволяет применять мрачные санкции против тех, чьей поддержкой, по-видимому, не удалось заручиться, что угрожает декларируемой солидарности. Об этом говорит, например, исследование строительной отрасли в Венгрии в 1950 году: после «прорыва плотины» целый сектор, состоящий из нескольких сотен рабочих, «был очищен от „вражеских элементов“»1708. «Стахановщина» вводит в заблуждение, создает нарочитый образ, возвеличивающий «нового человека» – креатуру партии, что позволяет отодвинуть в сторону, сделать невидимым человека «выродившегося, раздавленного».

Наконец, здесь мы видим разницу в социалистическом и нацистском подходах: первый постулирует свой подъем и