От теткиного дома до обители было рукой подать. Если быподруги взгромоздились на велосипед вдвоем, это для него плохо бы кончилось,поэтому пошли пешком, ведя технику «в поводу».

Длинное платье путалось в ногах. Этому темно-синемусатиновому платью было лет тридцать, не меньше. Хороший индийский материал –ничуточки не полинял, не выгорел с тех пор, как его сшила для себя Алёнинамама. Она когда-то тоже собиралась стать послушницей: чуть не все они, живущиевблизи от обители, помышляли об этом, по молодым-то годам! Вот и платьице себепошила соответственное – смиряющее плоть. И поди ж ты: один только раз его инадела. В тот же день по каким-то делам занесло в Выксу молодого врача ДмитрияВаснецова – и этот день переменил навсегда жизнь и его, и несостоявшейсяпослушницы Лиды. Ну ничего, платью все-таки предстоит сыграть свою роль!

Алёна поправила платочек. Совсем новый, еще скользкий,съезжает с головы. К шарфику она уже привыкла, а вот платок… теперь без платкаей ни шагу, даже когда волосы отрастут. Простоволосой ходить женщине – грех.

Прошли прямиком мимо сестринской обители, потом через дворыпанельных пятиэтажек вышли к кованой ограде вокруг невеликого домика. Здесьживет настоятельница – святое место! Тем святое, что некогда, еще в началевека, в этом доме размещалась резиденция устроителя монастыря святого отцаВарнавы Гефсиманского. Чудо, как не порушили домик большевики! Правда, главныйуездный чекист сделал здесь свой, по нынешнему сказать, офис. Потом ещекакие-то советские конторы размещались, но несколько лет назад удалось-такипередать домик Варнавы обители. А для сестер и для домовой церкви пока чтовыстроили низенькое неприглядное здание наподобие барака. Вокруг же раскинулосьмножество отличных двухэтажных домов, старинных, но таких крепких, что ихникакие годы не берут. Обитель строилась на века, в этих домах были кельисестер. Теперь там живут люди, располагается общежитие литейного техникума, самтехникум. У монастыря, похоже, нет никаких шансов заполучить это обратно. Вонтам – остатки колокольни и привратного корпуса. И церковь… Теперь она ни на чтоне похожа, разве только на страшный сон грешника: в алтаре котельная. Некогдавеликолепный Троицкий собор вообще стоит в руинах… Roman ruins. As quickly aspossible…

Алёна резко перекрестилась.

– Ты чего? – чуть ли не испуганно покосилась Липка.

– Да так. Лезет в голову всякое.

– Враг – он всегда близко, – с пониманием кивнуламолодая монашенка. – Чуть что – так и лезет в душу, так и норовит!

Зашли в задние ворота. Два теленка, рыжий и белый, носилиськак угорелые по усыпанному опилками двору, высоко вскидывая тонкие ноги. Пахлонавозом, сырой землей, свежей древесиной. Пахло покоем, которого так хочетсяАлёне… Она вдохнула полной грудью – и снова захотела перекреститься, отгоняявдруг подступивший страх. Небось когда хоронят человека, тоже пахнет сыройземлей и свежей древесиной… Но не навозом – чего нет, того нет!

Алёна криво усмехнулась.

Липка проницательно покосилась на вздрогнувшую подругу:

– Что, опять враг подступил? Да, он такой… ушлый. А ты егомолитвою – хлесь!

Невысокая женщина, что-то делавшая на земле, разогнулась ивзглянула из-под руки на приближающихся девушек. Алёна узнала свою тетку. От ееног отделился пушистый серо-белый комок, бросился вперед, переваливаясь накоротеньких ножонках и отчаянно тявкая.

Липка тотчас опустилась на колени и принялась нежить,ласкать щенка, мурлыча:

– Кедрина! Ах ты моя Кедрина! Крошечка, лапонька!

Щенок то перекатывался по земле, показывая розовенькоеупитанное брюшко, то вскакивал и норовил лизнуть Липку в лицо.

– Зли ее! – прикрикнула тетя Катя, с неодобрением глядяна эти лизанья. – Чего ты с ней тетешкаешься, будто с дитем или сболонкой, она сторожевая собака, кавказская овчарка, она злой должна быть! Злиее! Ущипни!

Но Липка могла только гладить, тискать, бормотать что-тонежно-бессвязное.

– Бестолочь! – махнула рукой тетя Катя. – Ни с тойни с другой толку не будет. Творог весь поела? Молоко выпила?

Это уже адресовалось племяннице.

Алёна кивнула:

– Мне сегодня куда? Опять цветами заниматься?

Тетка кивнула:

– Вон там возьми таз с рассадой и сажай около воротхрамовых. Но погоди. Тебя матушка спрашивала. Да вот и она сама.

От домика торопливо шла невысокая худенькая женщина впростой черной тужурочке поверх рясы. На переносице поблескивали большие очки,вокруг улыбающихся ярких губ забавно топорщились едва заметные усики. МатушкеФевронии недавно исполнилось тридцать пять, и у нее была такая улыбка, чтоангелы веселились в небесах!

– Доброе утро, Алёна. Ну, чего надумала?

– Да вот рассаду возьму и пойду сажать, – ответилаАлёна, хотя знала, что от нее ждут другого ответа.

– И только? – Матушкина улыбка малость поблекла. –Ну а я вот что скажу: начни с малого. Лучше начать с малого, но твердо, чем сбольшого, но непостоянно. Начни с постановки голосов. У нас хора никакого нет,а без пения какое же благолепие в храме? Ты же певунья, ты же в музыкальной школеучилась. Это и будет твое послушание. Разве плохо? Потом, глядишь, и…

– Матушка! Открывается! Открывается! – суматошнозаорали вдруг с крыльца. Худая высокая монахиня призывно взмахиваларуками. – Идите глядеть, матушка!

Мать Феврония, мигом забыв про Алёну, ринулась в дом,подбирая рясу. Липка понеслась туда же, сопровождаемая Кедриной, которая,разыгравшись, хватала ее за подол.

Тетя Катя завистливо поглядела им вслед и опять взялась залопату: она убирала двор.

– Что там такое? – чуть ли не испуганно спросила Алёна.

– Да Матерь Пресвятая, слышь-ка, начала открыватьсяреставраторше. Она уж неделю как пост на себя наложила, все время в молитвах, ивот пошло дело…

– А, ну ладно, ну и слава богу, – кивнула Алёна,испытывая приступ острой зависти, что не может побежать вслед за Липкой, неможет взглянуть, как «открывается», очищается от краски и грязи старинная,драгоценная копия чудотворной иконы Иверской Божьей Матери – сокровищемонастыря, пропавшее еще при большевиках и недавно волшебным образом найденное.Замалеванная каким-то мазилой, икона с трудом поддавалась реставрации. Потом,когда икону очистят и освятят, она будет выставлена в храме, но пока мирякам нанее смотреть нельзя. Алёне, значит, тоже нельзя…

И тете Кате нельзя, и она тоже огорчилась. Поджав губы,поддела на лопату здоровенный пласт навоза и понесла в особый ящик, стоящий надворе.