— Нет, я… счастлив, что ты так… воспринимаешь, — неуверенно ответил Альберт. — Но, понимаешь, я тебя… немного иначе воспринимаю.

— Как? Как иностранку?

— Эм… а что в этом такого?

— У меня что, появился акцент? — требовательно спросила Катя.

— Нет, нет, но… почему ты так реагируешь? Что в этом плохого?.. Разве можно оскорбить человека упоминанием его национальности?

— Прекрасно, — язвительно ответила она. — Простите, но я устала. Я хочу домой.

— Да, конечно.

Она отошла недалеко; встав спиной, вдруг сказала:

— Вы нас любите, дружите с нами, но все равно в ваших глазах мы — чужаки. Приехали на ваши хлеба. Я слышу, как шепчутся за моей спиной… что мы отнимаем у вас работу, забираем себе ваши крохи, хотя вам самим не хватает. Скажете, не так? Я не понимаю, в чем я виновата. От меня не зависело… Нет же, я все равно нищая иммигрантка из разоренной войной страны, приехать решила на все готовое…

— Замолчи! — перебил ее Альберт. — Не приписывай мне то, что я не говорил и… не думал.

— Ложь. Вранье!

— Не смей со мной так говорить!

Она разозлилась:

— Вот значит как? Решили включить заботливого старшего брата? Но только вы мне никто! И опека ваша мне не нужна!

— Даже если я что-то там думал, — он разозлился в ответ, — это неправда — и ты это знаешь. Я чем-то оскорбил тебя? Если оскорбил, я готов извиниться. Но мне кажется, что виновата твоя мнительность — не я.

Держась от нее в стороне, он пошел по главной дорожке. Опустив голову, очень грустная, Катя шла медленнее, а потому он скоро нагнал ее; так же внезапно она потянулась к нему и поймала рукав его тренчкота.

— Простите меня, — едва не плача, прошептала она. — Я знаю, что вы не хотели… не могли так… Это так, вдруг прорвалось.

— Не нужно. Я понимаю… Вон и наши! — чтобы отвлечь ее, сказал Альберт. — Не плачь… а то Мария решит, что я тебя обижаю. Будь хорошей девочкой, хорошо?

— Я уже не девочка. Я не ребенок!

Мария помахала им перчаткой; сказала, приблизившись:

— Чуть было не потеряла шляпу. От самолетов так шумно, шумит в ушах ужасно.

— Мы решили вернуться, — мягко перебил ее Альберт.

— Хорошо, — сказал Дитер. — Мы с вами.

— Что с тобой такое, а? — опомнившись, спросила Мария. — Ты плакала?

— Нет, у меня глаза слезились. Ветер же.

Мария промолчала; губы ее были словно искусаны. В глазах ее сестры были зависть и тоска.

1940

— Значит, хозяин уехал в половине восьмого? С чего бы это, он не сказал?

— Мсье сказал, что по похоронным делам, мсье Аппель. Покойной нужен гроб…

— Конечно, а что же хозяйка?

— Она сказала, что нужны похоронные… как же… украшения.

— Известно, где ее похоронят? — спросил Альбрехт, не отрывая глаз от газеты.

— Мадам сказала, что на Темном холме. Мадемуазель Катерина была иной веры. И она… из-за того, что произошло… мадам сказала, ее нельзя хоронить вместе с католиками. Вы позволите мне… меня ждут в кухне.

— Конечно, но каково самочувствие хозяйки? — быстро спросил Аппель.

— Мадам у себя. Она просила не беспокоить ее. Извините меня.

— Налейте мне больше кофе, на 3 сантиметра, пожалуйста.

Держа на весу чашку, Аппель уставился на смутно знакомый желтый конверт с имперской печатью (25 см длины и 10 см ширины). В мгновение это в голове его проскользнул страх: пришло письмо от военных, быть может, его хотят поторопить, на фронте он окажется уже на новой неделе… Совладав с собой, он разрезал конверт столовым (1,3 см) ножом. На колени выпала аккуратно сложенная бумага со знаком министерства «правильных новостей». Чертова повестка, проклятые указы насчет хозяев, он забыл, что просил отправить ему по адресу Гарденбергов свежую сводку «пропагандистских событий»! Альбрехт поинтересовался, что ему пришло. Раньше бы Аппель ни за что не показал, но сейчас он был столь зол, что швырнул «события» в своего визави.

— Как мило с твоей стороны…

Альбрехт отставил кофе и посмотрел в чужое письмо. Аппель рассматривал его (с расстояния в 97 см) с обреченностью 98-летнего человека.

— Часто ты получаешь такое? — полюбопытствовал Альбрехт.

— Раз в месяц примерно.

— А зачем это нужно?

— Это события, которые, конечно, нужно учитывать, составляя пропаганду для новых территорий.

— Что такое Гаага? — спросил Альбрехт.

— Гаага?.. Конечно, город, который является частью нашей территории.

Со смешным видом Альбрехт задумался, явно пытаясь представить карту Европы и возможное расположение данной «части территории». После он беззаботно рассмеялся и прочитал вслух: «Жители Гааги не осознают своего положения: 29 июня они позволили себе устроить протест у памятника Вильгельма Оранского, близ которого возложили цветы».

— Альрих, кто такой Вильгельм Оранский?

— А ты как считаешь? — ответил Аппель. — Возможно, он вывел знаменитые тюльпаны?

— Правда?..

— Это лидер Нидерландской буржуазной революции, идиот.

Нисколько не обижаясь, Альбрехт оглянулся на старшего кузена — тот спустился с верхнего этажа и остановился в открытых дверях гостиной.

— Как мило, Берти, — дружелюбно сказал Альбрехт, — но отчего же я идиот? С чего бы мне знать, кто такой Гаага и что такое Оранский? Я не люблю революционеров. За что он воевал?

— За независимость.

— Мы, южане, обожаем борцов за независимость, — заметил Аппель. — Южная непокорность неистребима, конечно.

На это Альберт не отвечал. Могло показаться, что он скучает: он прошелся бесцельно по комнате, рассматривая случайные мелкие штуки, заглянул в чашку Аппеля, за плечо Альбрехта, посмотрел в окно и на картину с собаками, которые загоняли раненого оленя. У картины Альберт постоял с минуту, но с выражением удивительного безразличия. Потом он спросил:

— Вы собираетесь уезжать?

— Я пока остаюсь, — ответил Аппель.

— У меня отпуск, — сказал Альбрехт, — и меня пригласили хорошо отдохнуть.

— А, хорошо отдохнуть. — Он упорно смотрел в картину с собаками. — Вы хотите отдыхать? Замечательное время, чтобы отдыхать…

Аппель открыл рот, чтобы сказать нечто утешительное (но что?), но Альбрехт его обогнал:

— Мне жаль, что это произошло. Берти, ты знаешь, мне жаль. Но ни я, ни ты этого не исправим. Почему я должен отказаться от отпуска?

— Ты можешь отдыхать в другом месте.

— Я хочу отдыхать здесь! — выпалил Альбрехт. — И ты не можешь мне запретить!

Аппель вскочил, намереваясь встать между ними. Взаимная неприязнь кузенов была так сильна, что Аппелю стало тяжело дышать.

— Давайте не ругаться, — благоразумно начал он, но его опять перебили.

— Ему просто некуда ехать! — сорвавшись, выпалил Альберт. — Он будет торчать здесь, потому что тут он хоть кому-то нужен, только тут к нему относятся по-человечески. Потому что остальные его ненавидят и боятся! Да? Никому ты не нужен!

— Как… почему